Он не видел меня в темноте, не знал, поняла ли я его, а потому пнул ногой, требуя ответа. Он ударил меня в нижнюю часть спины, и я каким-то образом ухитрилась сесть. Все произошло очень быстро. Он наклонился ко мне и в тот момент показался дьяволом, одновременно оставаясь самым дорогим для меня человеком. Совершенно сбитая с толку, я молча кивнула, пытаясь восстановить дыхание: я не представляла, что такого натворила, если отец обращается со мной подобным образом. Ни на секунду я не задумалась о том, что плохим мог быть папа. Нет, если он так поступает, значит, я действительно очень скверная девочка.
В изнеможении я снова рухнула на пол в темном сарае. Отец вышел на улицу и захлопнул дверь. В этот тяжелейший момент я не могла позвать мать. Я закрыла глаза и потеряла сознание.
Придя в себя, я ощутила в животе страх, глубинный страх того, что обо всем этом могут узнать. Я не могла признаться в своей вине, поскольку отлично понимала, что со священником говорить не буду. Я оказалась плохой, и меня нельзя было простить. Мне оставалось лишь тщательно скрывать от других свою испорченность. Но даже если мне удастся убедить окружающих в том, что со мной все в порядке, в конце концов, я все равно проиграю, поскольку о моей темной природе знает Бог. Я стала невероятно бояться смерти, убежденная, что после кончины отправлюсь прямо в ад. Мне было всего лишь шесть лет, и я знала только это.
Я бродила словно в тумане. Большая часть моего бодрствующего сознания пыталась справиться с ужасными телесными ощущениями. Реальная жизнь становилась все более призрачной по мере того, как меня охватывала тревога. Стало сложно отличить сон от яви. Я в ужасе думала, выполнила я свои ежедневные обязанности или нет, приготовила ли домашнюю работу или все это мне только приснилось? Иногда я делала одно и то же дважды, поскольку не могла разобраться, что реально, а что нет.
Ужасный шум в голове и ушах постепенно изматывал душу. Он мучил меня, отнимал свободу. Отец Янус стал моим другом. Я начала доверять ему, общаться, но теперь больше никаких разговоров! Я не могла довериться ни ему, ни любому другому священнику, не могла исповедаться, не могла обратиться к Богу.
Оставалась мать. Возможно, она смогла бы что-то сделать, как-то улучшить ситуацию. Увы, она была слишком занята уходом за нами, чтобы интересоваться еще и детскими чувствами. Между нами никогда не возникало близких разговоров. Ей просто не хватало на это времени.
Поэтому после пережитого в сарае ужаса я приняла отчаянное решение. Такой плохой человек, как я, вполне мог заключить сделку с дьяволом. Отчаянно желая купить время и избежать пламени ада, я обратилась к злому началу, поскольку стремилась довериться чему-то большему, чем я сама. «Люцифер, – начала я неуверенно, боясь своей изменой еще сильнее оскорбить Бога. – Мне нужна твоя помощь. Я очень плохая девочка. Я такая плохая, что Бог больше не может быть мне другом. Я хочу, чтобы моим другом стал ты. Пожалуйста, сделай так, чтобы я не умерла».
Эта жуткая молитва дьяволу была порождена глубочайшим отчаянием и одиночеством. Через некоторое время я почувствовала, что мои молитвы услышаны. Я выжила. Однако чувство вины за предательство Бога было ужасным. Из-за этого я перестала есть, стремилась быть как можно незаметнее и начала совершать ошибки, что повлекло за собой насмешки отца и детей в школе. «Вот дурочка! Эту домашнюю работу нужно было сдать четыре дня назад!» Однажды после обеда я опоздала в школу, застряв в высоком стульчике младшего брата. И зачем только я в него просунула ногу? Я никак не могла из него выбраться, а изумление матери при виде меня лишь подстегнуло отчаянные попытки освободиться. Наконец, я выскользнула из дома, примчалась в школу и наткнулась на запертые железные ворота. Попасть в школу можно было лишь одним путем: постучать в дверь монастыря и попросить сестру-монахиню провести меня через соседнюю площадку. Она молча повела меня к школе. Я заметила, что сестры делают облатки для причастия: так вот откуда появляются эти белые кружочки, что превращаются потом в тело Христово!
Вернувшись в класс, я не смогла четко объяснить причину своего опоздания. Запинаясь, я несколько раз повторила свой рассказ: «Я… я… Я застряла в kakkestoel!» К своему стыду, я использовала разговорный вариант слова, обозначающего высокий стул, – буквально «стул для испражнений», поскольку в его сидении было вырезано отверстие для детского горшка. Дети поняли это и долго хохотали. Чем больше они смеялись, тем путанее становилось мое объяснение.