Священник, казалось, вообще не слышал, что я ему говорю. «У меня были плохие мысли о мальчиках», – сказала я ему нерешительным голосом. Почему он не ощутил моей тревоги? Почему ни один священник за все годы моих еженедельных исповедей не обратил внимания на мое душевное волнение? Чем они были поглощены? Кто знает, что на уме у священника, выслушивающего детские исповеди.
Разумеется, я не набрала вес, пребывая в атмосфере такого казенного равнодушия. Фраза «холодная благотворительность» имеет для меня вполне определенный смысл. Прежде чем нас взвесили в последний раз, я съела столько, сколько смогла осилить, и не ходила в туалет. Я очень хотела порадовать своих заботливых родителей. Весы показали, что мой вес остался на прежнем уровне. Я в панике умоляла сестер сказать, что набрала два фунта. Они, конечно же, согласились, желая улучшить статистику правительственного проекта.
Меня посадили на поезд и отправили домой. Я с нетерпением ожидала счастливой встречи. Когда поезд достиг Тилбурга и я увидела из вагона папу, то непроизвольно вскрикнула от радости.
Поезд остановился. Отец оглядывался по сторонам и хмурился, не замечая меня. Я побежала и встала прямо перед ним, задыхаясь и сдерживая слезы любви и радости. Мне так хотелось обнять его, и чтобы он обнял меня в ответ! Но я не осмелилась, рискуя получить отказ, первой выразить свои чувства: это могло спровоцировать негативную реакцию, что было хуже любого равнодушия.
Я до сих пор не знаю, намеренно ли отец отказался обнять свою дрожащую дочку или на тот момент он был просто рассеян и не обращал внимания на свои эмоции. Он повел меня к велосипеду, и я на багажнике поехала домой.
Станция находилась недалеко от нашего дома, но теперь передо мной стояла другая проблема: сидя на багажнике отцовского велосипеда, я должна была за что-то держаться. Если бы отец сказал: «Держись крепче!» – я бы обняла его за пояс, но он молчал, а я не хотела услышать от него резкое требование убрать руки. Я вцепилась во что-то позади седла и умудрилась не свалиться, хотя всю дорогу сердце мое отчаянно колотилось.
Со мной произошло нечто особенное! Я была так далеко и чувствовала себя такой одинокой. Как хорошо, что я снова дома, с мамой и папой. Однако им мое возвращение принесло лишь разочарование. Ничего не изменилось – я осталась такой же тощей.
Я ВСЕГДА пыталась дать маме понять, как себя чувствую. Она походила на мираж – близка, но при этом невероятно далека, – и в конце концов, я решила, что проиграла битву за ту любовь и одобрение, в которых нуждалась.
У меня началась скарлатина. Мама не знала, что именно послужило причиной такой лихорадки. Она забрала меня из школы и для удобства уложила на диван в гостиной, потому что моя кровать на втором этаже была слишком далеко. Гостиная рядом с кухней не отапливалась. Диван был набит конским волосом, и лежать на нем было очень жестко. В кухне стояли печка и газовая плита, обогревавшие все помещение, а также большой стол, за которым мы ели и делали уроки; за ним же после обеда папа вырезал кожаные выкройки для обуви. Жесткий диван стоял рядом с продуваемым окном, и сквозь щели под подоконником в дом залетал непрошеный зимний ветер. В голове отдавалось безжалостное тиканье часов с кукушкой. Обои с узором из осенних листьев вызывали головокружение и тошноту каждый раз, как я открывала глаза и пыталась сосредоточиться.
Рядом на кухне мама весь день напролет занималась тремя младшими детьми-дошкольниками. К вечеру она заметила, что я уже брежу, встревожилась и вызвала врача. Отец вернулся с работы затемно, и я слышала, как мать взволнованно рассказывала ему обо мне. Мягким просящим голосом она говорила: «Может, нам положить ее наверх, в кровать?» Она отлично знала, как холодно и жестко лежать на этом диване. Начались разговоры о том, что в этом случае за мной будет трудно ухаживать. Разговор закончился фразой: «Лучше не слишком ее баловать, а то мы ее совсем испортим». Так сказал отец. Я беззвучно расплакалась. Впрочем, не стоило им ничего показывать, кроме лихорадки.
Пришел доктор; через открывшуюся дверь впорхнул свежий воздух, я почувствовала кожей его дуновение. Доктор был одет в черное и нес портфель. Его появление не считалось чем– то необычным, однако меня оно поразило, поскольку нас доктор посещал чрезвычайно редко: обычно мы сами ходили к нему. Я была в его кабинете только раз, из-за множества бородавок, покрывших бедра. Он попросил меня поднять юбку. Эта просьба вызвала во мне панический стыд, напомнив о папе, и я с неохотой подняла подол юбки чуть выше колен, краснея, едва дыша и внимательно разглядывая сосредоточенное лицо доктора. Казалось, мое сопротивление его удивило; он не мог знать, что высыпание уродливых бородавок на бедрах – это следствие отвратительного прикосновения мужского члена, что одна небольшая бородавка, растущая на гениталиях взрослых, на коже ребенка расцветает пышным цветом. Врач сказал, что не может ничего поделать, и через некоторое время бородавки исчезли сами собой.