Мои рыдания услышали все, включая и взрослых в доме. Я заметила голову матери, быстро выглянувшей в дверной проем. После этого она опять исчезла внутри. Я представила, как она говорит, что Карла устроила истерику и лучше не обращать на нее внимания. Жар унижения, вызванный этой воображаемой сценой, сделал меня безутешной. Ночные визиты отца прекратились с тех пор, как мы переехали в Австралию, и я освободилась от ужаса, к которому привыкла с раннего детства. Ночной гость так никогда и не вернулся – меня использовали, выкинули за ненадобностью, и теперь я чувствовала опустошение. Я утратила отцовское внимание и больше не была его любимой дочкой. Хотя у меня не осталось осознанного понимания этих ночных визитов, тело тосковало по близости отца, и я странным образом чувствовала себя брошенной. Я расплакалась еще сильнее. Дети не смотрели на меня. Что они могли поделать? Если я захочу спуститься, то сделаю это без особого труда. Происходящее казалось им слишком сложным.
Понятно, что мои родители чувствовали неловкость перед своими знакомыми из-за странного поведения своего ребенка, пытавшегося привлечь к себе внимание плачем вместо того, чтобы развлекаться, как это делали другие дети.
Родителям, переживавшим собственные трудности, было не до моего эмоционального состояния. Скоро я должна была стать их первым ребенком-подростком. Что они собирались со мной делать?
Молодое вино – в старые меха
ЦЕРКОВЬ нашего прихода в Голландии носила имя Богоматери Благой Вести. На боковой стене была выложена великолепная византийская мозаика, изображающая Деву Марию с уютно прижавшимся к ней Иисусом, и рядом постоянно горели веселые маленькие свечи. Люди молились ей, а потом шли дальше и делали то, зачем приходили в церковь.
После шестинедельного океанского путешествия мы по странному кармическому совпадению осели в приходе с таким же названием, только за двенадцать тысяч миль от Европы. Мы оказались в незнакомой стране, в чужой культуре, но изображение Богоматери в церкви было таким же, как дома, хотя и кустарным. У меня возникло чувство, что каким-то необъяснимым образом ничего не изменилось. Богоматерь, которая должна была принести нам благую весть, проследовала за нами в Австралию. Почему-то я не считала это предзнаменование обнадеживающим.
В первый день посещения приходской школы мать одела нас так, как было принято в Голландии, повязав большие банты и обув в блестящие ботинки на шнуровке, которые смастерил отец. Банты выделяли нас из окружения, но на самом деле одежда не имела значения: австралийские дети, католики они или нет, презирали новичков просто за то, что мы были другими. Они не могли нас понять, а потому смеялись.
Я всеми силами стремилась изучить новый язык, и это оказалось на удивление просто. Корни английского, как и голландского, кроются в латыни, поэтому много раз мне помогала простая догадливость. Учась разговорному варианту, я прислушивалась к акценту местных детей, сравнивая их произношение с правильной речью дикторов Эй-би-си, и решила, что никогда не буду говорить на австралийском английском и выберу традиционный вариант. Моя речь превратилась в любопытное смешение разговорного и нормативного языка, но я полагала, что в этом, по крайней мере, есть стиль.
Монахиня, руководившая нами, обучала сразу детей трех классов, собранных в одном помещении. Ее звали мать Мэри Люк, ВСИ. (ВСИ – сокращение названия ордена Верных Спутниц Иисуса, и все сестры ставили эти буквы после своих имен). Мать Мэри Люк кое-что повидала в своей жизни, и это давало ей некоторое ощущение реальности. Она вслух читала наши письменные работы и хвалила за необычные метафоры.
В соседней классной комнате мои братья оказались в руках сестры Бартоломью. Она всегда держала при себе длинную деревянную линейку с металлическим краем и хлестала ею по рукам и ногам учеников, пока на коже не появлялись следы. Сестра Бартоломью была главной в своем классе, и дети должны были это знать; она родилась в сельской местности и имела крепкую руку. Когда все мальчики – Маркус, Адриан и Вил– лем – пришли домой со следами от ударов на ногах и на руках, мать отправилась в школу выяснять отношения, несмотря на свой плохой английский. Хотя никто не мог понять ее слов, все знали, что она имеет в виду.
Сестра Батоломью громко отстаивала свою позицию. В те дни грешно было спорить с монахиней, и мать действительно проявила смелость, рискуя встретиться с насмешками и самоуверенностью сестры. Все мы стыдились того, как плохо мать владеет языком, но гордились ее отвагой. Разделенные на «мы» и «они», теперь мы относили нашу мать к категории «мы», а сестру Бартоломью – к категории «они». Ставки повышались, и жизнь становилась все более интересной.