Завершив работу, он доел на кухне хлеб. Жрать хотелось просто ужас как. Принесут ли вечером поесть? Боря, вроде, говорил, что будет дядя. Посмотрев в окно, Николай догадался, что снизу расположен продовольственный магазин. Он видел заезжавшие во двор грузовики-фургоны. Древние, с капотом впереди. Они вставали к рампе, и водители распахивали двери сзади. Грузчики в халатах тащили из фургонов хлеб в кирпичиках, батоны на широких деревянных лотках, молоко в бутылках в ящиках из толстой проволоки. Спуститься и купить? На что? В доме ни копейки.
Вид недоступной для него еды заставил недовольно заурчать желудок. Николай вернулся в комнату и развалился на диване. Будильник на столе показывал начало пятого. Что делать, если дядя не придет? Спуститься вниз, и встать у входа в магазин с протянутой рукой? Ну, во-первых, стыдно. Во-вторых, последствия непредсказуемы. В той жизни это б прокатило, в СССР другая обстановка. Сдадут в милицию, а там посмотрят документы и решат отправить в дурку пацана — пусть там и содержат. Прощай свобода…
Внезапно до него донесся звук отпираемого замка. Николай вскочил и направился в прихожую. Открылась дверь и в нее зашел невысокий, щуплый мужичок в кепке и плаще. В руке он нес сетчатую сумку. В ней Лосев разглядел две буханки хлеба и большой кулек из оберточной бумаги. Кое-где она промокла, и Николай почувствовал запах соленой рыбы.
— Заждался дяди? — улыбнулся гость и, нацепив на вешалку кепку, протопал в кухню. Плащ и ботинки он снимать не стал. Николай поморщился и отправился следом. На кухне гость примостил на табурете сетчатую сумку, достал буханки и выложил на стол. Затем извлек кулек. Сумку свернул и убрал в карман.
— Кастрюлю, вижу, приготовил, — хмыкнул гость. Говорил по-русски он не чисто, искажая слова[5], — и памыв, — заметил, убирая крышку. Он развернул кулек и вытряхнул в кастрюлю ворох мелкой рыбы. — Сёння килька, — объявил. — Хамса кончилась. Паек табе на пару дней. Ешь! Боря кильку любит, — он произнес, кого-то передразнивая, и Лосев догадался, что его.
При виде рыбы желудок заурчал, а рот наполнился слюной. До жути захотелось запустить ладонь в серебристое богатство, захапать ворох рыбки и жрать, размазывая по лицу рассол. Пацан, наверное, так и делал, оставляя разводы грязи на лице. Николай с трудом себя сдержал. Прошел к буфету и достал тарелку. Ложкой навалил в нее горку кильки. Ножом отрезал от буханки толстую краюху. Взял вилку, сел на табурет и стал неспешно есть, забрасывая в рот по паре рыбок. Жевал их вместе с головами, закусывая свежим черным хлебом. Вкусно просто невозможно. Или это ощущения от Бори?
— Во даець, божия коровка! — промолвил посетитель, все это время наблюдавший за подростком широко открытыми глазами. Подумав, он присел на табурет, и вынул из кармана початую бутылку водки. Та оказалась небольшой, примерно с четверть литра[6]. В горлышко бутылки была вставлена самодельная пробка из оберточной бумаги. Гость достал ее, раскрутил бутылку и вылил водку в горло. Крякнул и, выцепив из кастрюли рыбку и бросил ее в рот. Затем отщипнул от початой буханки кусочек хлеба и отправил его следом. Энергично прожевал. — Есть культурно став, рукой не хапаешь. И рожа чистая, памывся вроде. К тебе кто-то прихадыв?
— Сейчас отвечу, — сообщил Лосев, отодвигая опустевшую тарелку. — Скажи мне, дядя, ты мой опекун?
— Ага, — ответил мужичок, — так твоя мамка захотела. А я ёй брат, хотя двоюродный. Родных у Ольки не осталось, сгибли на войне. Мы с ёю родичались[7].
— Я получаю пенсию?
— Конечно, — опекун кивнул. — По случаю утраты кормильца.
— Большую?
— Тридцать шесть рублев, одиннадцать копеек. Олька получала хорошо. Бухгалтер на заводе…
— А сколько стоит килька?
— 12 копеек килограмм. Хамса по десять.
— Буханка хлеба?
— 12 копеек.
— Ты, значит, тратишь на меня 24 копейки в день, в то время как из пенсии выходит более рубля. Где остальные деньги, дядя?
— Э-э… — мужичок завис. — Я за кватэру вашу заплатив.
— Сколько?
— Пять рублей с копейками.
— Все равно выходит более рубля. Остаток пропиваем? Это вот, — Лосев щелкнул ногтем по бутылке, — купил за деньги инвалида? Так ты о нем заботишься, мерзавец?
— Да што ты, Бора? — возмутился опекун.
— Сейчас узнаешь!
Николай вскочил и левой сгреб опекуна за ворот. Прислонив его к стене, стал хлестать правой ладонью по щекам. Голова мужчины моталась на тощей, кадыкастой шее.