Вот туда и ушла душа старшенького Романа, пока Матерь бегала к нарте.
Матерь опустилась на землю у изголовья сына, закрыла ему веки, навечно отняв от его любознательной и озорно-болотной зелени глаз весь мир с последним ярким весенним днем, замотала его лицо и голову своим платком, завязала уголки под его подбородком. Потом надела на него малицу, застегнула ремень с ножнами на правом боку, сложила ему на груди руки, одетые в рукавицы.
Делая все это, Матерь глухо рыдала-приговаривала:
С этими рыданиями-причитаниями, все продолжая разговаривать с сыном, Матерь закидала комьями снега окровавленный наст дороги. Человеческую «светлую», «яркую», то есть кровь, не должны видеть ни Солнце, ни Луна, ни Небо, не должны клевать-крошить ее вместе со снегом ни глупые птицы, ни неразумные звери.
Потом она осторожно положила тело сына на шкуру и волоком, тяжело потянула ее к берегу озера, в сосны, где она соорудит ему последнее земное пристанище. Она прошла мимо одинокой упряжки с хромым вожаком и убитым пристяжным, которых подбил-таки проклятый аэроплан. После, как в тумане, плохо соображая, но все делая так, как нужно, машинально освободила от упряжи убитого Молочного, при этом отметила, что пристяжной принял на свой бок все осколки от огненного камня. Он прикрыл собою детей на нарте, спас их. Конечно, так вышло в силу обстоятельств, как бы невольно, но все равно она благодарно провела рукой по остывающему «лицу» старого оленя. Затем на одном хромающем быке она притянула нарту под сосны, где начала устраивать привал. Перевязала рану на ноге вожака Угольного, сняла с него лямку и на поводке привязала за сосенку на целине — пусть копает и достает себе ягель. Развела костер, повесила над ним чайник. Утоптала снег для лежанки, нарубила туда соснового лапника и постелила шкуру. На шкуру поставила люльку с Саввой, а рядом посадила няньку — младшенькую Марию. Сначала нужно накормить детей, а потом надо будет собрать в последний путь погибшего старшенького.
Вечером, когда Матерь готовила для детей постель, Мария вдруг сказала:
— А меня железная птица тоже клюнула.
— Как?! Куда?! — изумилась Мать.
— Вот сюда, — и девочка показала на бедро.
— А почему сразу не сказала?!
— Не больно было.
Матерь немного успокоилась, когда, осмотрев рану, присыпала ее пеплом и забинтовала. Она оказалась неглубокой, и кровь на ней давно уже запеклась. Но под утро Матерь проснулась от стонов Марии.
— Что с тобой? — спросила Мать.
— Мне жарко, Мама.
Матерь приложила руку к ее лбу. У девочки был жар.
— Только не вздумай болеть, доченька! — взмолилась Мать.
Она встала и, тяжело ступая, собирая сухие сосновые сучья для костра, сквозь наворачивающиеся слезы все вопрошала:
— Почему огненный камень красных мое тело не заберет?! Почему огненный камень красных мою душу не заберет?!
Но над ней только безмолвное небо, только безмолвные снега.
ГЛАВА XVIII
Волчица-мать плакала беззвучно и без слез.
…В тот день аэроплану-лазутчику не повезло: не сбросил огненные камни, никого не прибил, не навел ужас, не напугал до смерти. Это уже был непорядок. И поэтому летун очень обрадовался, когда увидел внизу на чистине волчью семью.
Волчица-мать лежала на животе, подставив теплым лучам весеннего солнца голову на вытянутых передних лапах. Перед ее прикрытыми холодными глазами проплывали картинки этой зимы. Война хорошо кормила ее семью. То попадутся туши убитых в перестрелках оленей, то остатки всякой еды на местах привалов и ночевок, то брошенные селения, где всегда есть чем поживиться. Красные не трогали волчью семью — им было не до волков.
А с хозяином этих земель волки почти всегда жили в ладу. Правда, Волчица-мать иногда брала оленей из хозяйского стада, но ровно столько, сколько разрешал Верховный, ибо пред тем, как взять оленя, на окраине пастбища она задирала голову к небу и просила добычу у Верховного. И если Тот разрешал, брала, если нет, то уходила ни с чем. Не станешь же ссориться с Верховным из-за одного-двух оленей. Да и Он всегда знал, сколько полагается Волчице-матери. И она знала меру — лишнего не просила. Но если она начинала брать без разрешения Верховного, то хозяин сначала смотрел сквозь пальцы, терпел сколько-то времени, но потом наказывал ее род. Такими были отношения между хозяином и его четвероногой соседкой.
Сейчас Волчице-матери инстинкт подсказывал, что надо уходить. И уходить на север, подальше от сытных снегов войны. В семье не могли ее понять: почему нужно покидать эти земли, тем более что теперь все можно, все дозволено. Но умная звериная матерь смутно ощущала, что в мире существует очень тонкая, почти призрачная связь между двуногими и четвероногими. Если хозяин исчез, если превратился в пустоту, в ничто, то наступает твой черед. И, только уйдя на другие земли, к другому хозяину, можно спастись, потому что нормальной жизни не может быть в хаосе и беспорядке. Надо бы подняться, развернуться всем корпусом и медленно двинуться по протоптанной тропе, которая уводит прямо на север. И ее семья нехотя, с оглядкой на место пиршества, поплетется за ней.
Она услышала гул железной птицы, но не придала этому особого значения. Не впервые она шумит над снегами-льдами. Эта птица охотится на двуногих, а не на четвероногих. И Волчица-мать все продолжала думать о пути на север. Не обратили внимания на аэроплан и ее детеныши с Волком-отцом, что за ее хвостом «прибирали» впадинку посреди болота, где завалили молодого бычка, который был подранен шальной пулей, и поэтому стал довольно легкой добычей. Точнее, отец учил молодых каким должно оставаться место пиршества. Верховный с неба все видит: плохо сделаешь — не будет удачи. Правда, теперь война все перепутала и в волчьей жизни: время охоты и время отдыха, ночь и день, утро и вечер. Гул все нарастал со стороны севера.
И этот гул стал наполнять нутро Волчицы-матери. Нужно было подняться, взглянуть на железную птицу, попытаться понять, что та задумала. Но картинки-видения так захватили ее, что не дали вовремя почувствовать опасность.
А железный гул все набивался в ее нутро и как бы завораживал, сковывал волю, не давал шевельнуться. И наконец, когда все ее нутро переполнилось, гул мгновенно сорвал ее с места и она четырежды скакнула в сторону южной тропы. Это ее и спасло. На пятом прыжке сзади грохнуло — и земля будто раскололась. Но она все продолжала огромными прыжками нестись на юг. И не могла остановиться. И только когда тень железной птицы перегнала ее, она остановилась, перевела дух и оглянулась.
Волк-отец с сыном неслись по старому следу-тропе на север, в противоположную сторону. А над местом пиршества висело облако снежной пыли. Когда эта пелена, оседая, поредела, она никого там не увидела. Там зияла бездна. Так ей показалось.
Значит, двое ее детенышей канули в бездну.
Ее детеныши превратились в пустоту.
Ее детеныши превратились в ничто.
Они ушли, как и хозяин этих земель.
И Волчица-мать заплакала. По-собачьи села на снег, задрала голову к небу и заплакала-завыла. Она плакала протяжно и тоскливо. На одной плачущей и долгой ноте. Так она оплакивала своих детенышей. Так она жаловалась Верховному на свою потерю, на свою судьбу.
А между тем, сделав разворот, железная птица пошла на новый заход. Со стороны севера она вышла на прямую, на которой находились три уцелевших волка. Два первых неслись навстречу аэроплану, стараясь до его приближения укрыться в небольшом приболотном леске. А Волчица-мать все сидела неподвижно и плакала. Но когда грохнули взрывы по первым двум бегущим и после этого гул особенно сильно стал давить на ее нутро, она медленно поднялась, повернула в свою, южную, сторону и как бы нехотя, как бы по принуждению затрусила к ближнему лесу. Вернее, инстинкт самосохранения заставил ее сделать это. И уже на окраине бора, в мелком сосновом подросте сзади, грохнуло, и ее подтолкнуло снежным вихрем и занесло в глубь леса. Там ее накрыло снежным шквалом и пронесло то ли по Верхнему Миру, то ли по Нижнему. Сколько ее носило по этим мирам, она не представляла. Когда открыла глаза, увидела дорогу. Пошевелила передними лапами. Они были целы. Но вся задняя часть туловища онемела, точнее, помертвела. И невозможно было дотянуться туда, чтобы зализать раны. Все ее тело сверху было присыпано снегом. Она чувствовала тяжесть снежных комьев. Нужно стряхнуть их с себя, избавиться от них. И чтобы не оказаться в леденеющей от весенних заморозков снежной берлоге, она с трудом выползла на нартовую колею. Дорога сохранила запах человека. Она лежала неподвижно на обледеневшей тверди дорожной спины и, прикрыв глаза, смотрела картинки.