Волк-отец с сыном проваливаются в бездну.
Превращаются в пустоту.
Превращаются в ничто.
Но оплакивать их нет сил.
И нет голоса. Вместо плача она выдавила из себя только жалостливый хрип. Значит, на севере делать нечего. Значит, нужно идти туда, куда повернута голова. В полуденную сторону.
Дорога пахнет человеком. А ей и нужен человек. Она видела призрачную картинку: хозяин, человек. Может быть, хозяйка. Может быть, их сын. Нужен человек с любым оружием: с ружьем, копьем, ножом или с топором. Чутье ей безошибочно подсказывало: это ее последняя картинка в Среднем Мире. И эту картинку надо догонять.
И Волчица-мать поползла по дороге, пахнущей человеком.
Она ползла, когда зажигалась утренняя заря. Она ползла, когда светило солнце. Она ползла, когда угасала вечерняя заря.
Она ползла, когда на небо поднималась луна.
И наконец догнала человека. Быть может, хозяйку. С сыном и собакой. Но женщина странно себя повела. Она не прикоснулась ни к ножу, ни к топору. Вместо этого она заговорила с непрошеной гостьей и затем поделилась едой, которую положила на дорогу. Увидев это, Волчица-мать заплакала. Она ничего не могла понять. Что, все в этом мире перевернулось?.. Кто перевернул? Война? Красные? Белые? Когда же это случилось? Когда?..
Волчица-мать плакала беззвучно и без слез.
ГЛАВА XIX
И настало утро, когда Матерь Детей не смогла подняться на ноги. Она лежала на спине у костра и смотрела на высокое весеннее небо, на восходящее золотистое солнце, на рыже-зеленые верхушки боровых сосен и не захотела смириться с мыслью, что пришел конец. Она закрыла глаза, крепко зажмурилась, и перед ее мысленным взором пронеслась череда событий последних дней. Точнее, череда смертей: муж, сын, девушка-ненка, старшенькая Анна, старшенький Роман, мертвое селение, распятый на дороге, младшенькая Мария.
Мария проболела совсем недолго, ушла из жизни ночью, тихо и спокойно, без плача и стонов. Мать проснулась, может быть, одним мгновением позже, будто кто, подтолкнув, спешно разбудил ее. Она открыла глаза, прислушалась к зловещей тишине и поняла, что они с Саввой-несмышленышем остались вдвоем.
Вслед за людьми красная крылатая машина отправила на тот свет беззаботного и веселого рыжего пса Хвост Крючком, быков-братьев Угольного и Молочного. Хозяином быков был старшенький Роман. Как это принято у всех ханты, олени в семье распределялись между всеми членами семьи, на оленью удачу каждого. Еще во младенчестве Отец подарил Роману темношерстную красивую важенку Высокий Рог. Она в первую же весну родила теленка, черненького, резвенького. По цвету шерсти и назвали его Угольным. В следующую весну Высокий Рог принесла второго малыша, со светло-коричневой шерсткой. Он сразу себя проявил тем, что, как только матери-оленихи начинали кормить его сверстников, он пристраивался рядом к свободному соску. Значит, любил молоко. Вот и стал Молочным. Через год их мама, Высокий Рог, после вольного выпаса не вернулась осенью домой. А братьев-быков обучили нарте, и стали они степенными стариками по оленьему возрасту. Если старшему было около восьми-девяти лет, то младшему семь-восемь. И вожак Угольный погиб от голода и раны, полученной при второй бомбежке. Главное, после ранения он не мог самостоятельно прокормить себя, не мог добраться до сладкого ягеля. Раненная передняя нога не работала, не разгребала снег. И нельзя было на нее опираться, чтобы левым копытом доставать корм. Матерь, зная, что без оленя станет совсем тяжко, из последних сил боролась за дыхание вожака. Сама разгребала для него снег, но без лопаты это было трудно делать. Потом стала подкармливать Угольного лишайником с деревьев. Но все равно это был не сытный ягель. И в одно утро она обнаружила, что вожак как лежал в снежной яме на животе, изогнув шею, уткнув морду в левое предплечье, в свою теплую шубу, так и уснул вечным сном. С этого дня Матерь Детей, точнее, теперь уже Матерь Дитя, бросила нарту и впряглась в волокушу.
Просматривая картинки прошедших дней, она тотчас же начала наполняться яростным злом. До хруста сжав челюсти, она открыла глаза и сказала Небу назло красным:
— Нет, не умру! Не умру!..
Медленно повернулась на бок, потом на живот и, опираясь на локти, подползла к потухшему кострищу. Сдвинула в кучку вчерашние не догоревшие головешки и угольки, собрала в горсть сорванные ветром с деревьев кусочки лишайника и мелкие-мелкие веточки, осторожно, как большую ценность, сунула их в головешки и, вытащив спички из платяного нагрудного кармана под ягушкой, запалила с таким трудом собранную растопку. Влажный лишайник зашипел и лениво зашаял.
Костер нехотя разгорался. Струйки сизого дыма потянулись прямо в небо, обещая устойчивую ясную погоду.
Матерь Детей собрала в закопченную кружку кусочки потемневшего под весенним солнцем снега и вскипятила воду, куда бросила три-четыре дольки чаги. Чай уже давно кончился. Выпив кипяток, она немного приободрилась. Чага издавна, если ничего другого не было, заменяла чай. На вкус, правда, напиток горьковатый, но цвет приятный — оранжево-коричневый, здоровый, лесной. После чагового чая она достала из-за пазухи куропачье крылышко с кусочком грудинки с беличью головку, последнюю добычу Пойтэка, и сварила все в той же закопченной кружке, которая теперь служила и чайником, и котлом. Она откусывала по кусочку от грудинки и, старательно прожевав, эту мясную жвачку небольшими порциями вкладывала в ротик маленькому Савве. Он глотал жвачку, почти не жуя. Матерь давала ему время от времени глотнуть из блюдца бульон от крылышка. Савва сейчас очень смахивал на птенца в гнезде: проглотив пищу, он тотчас же разевал ротик. Ждал следующую порцию. После бульона Матерь дала ему несколько глотков чагового чая, чтобы утолить жажду. От такой трапезы Савва вроде бы даже повеселел: заблестели его глубоко впавшие болотно-зеленые глазенки, и он довольно бодро сказал:
— Ням-ням-ням!..
— Ты что — еще хочешь есть? — удивилась Матерь.
— Ням, — повторил маленький Савва.
— На этот раз все, Савва, нет ням, терпи, — сказала Матерь. — У нас впереди еще длинный день…
Савва на это среагировал по-своему. Он оглядел кострище, посветлев личиком, улыбнулся Пойтэку, как старому другу, откинулся на высокую спинку люльки и, наклонив головку к правому плечику, вдруг беззаботно запел:
— А-а-а-у-у-у-а-а-а…
Матерь лишилась дара речи. Она долго широко раскрытыми глазами смотрела на младшенького сына, потом со слезами осыпала поцелуями своего несмышленыша, говоря радостно:
— Савва, миленький! Ты еще можешь петь?! Значит, мы с тобой не пропадем?! Значит, еще поживем! А про ням-ням ты просто пошутил, да?