Звякнули стаканы.
— Отец у меня был австриец, — начала рассказывать Наталья Фридриховна. — Попал на русско-германской войне в плен, женился, обрусел и остался в Сибири. Жили сначала в Балаганске — я там родилась, затем в Черемхово. Отец работал в шахте. Я к нему за два километра бегала, вместе шахтерский суп похлебать. Не понимала, глупая, что усталый, обратно на его спине ехала.
— Тогда, наверное, вручную работали?
— И сейчас вручную — кайлом долбят и вагонетки сами толкают. Невыносимый труд. Отец услышал где-то, будто на золотых приисках жизнь лучше. Поехали поездом на прииск Дарасун. Билеты только на двоих, отец меня на багажную полку затолкал, баулами заставил. Захочу по-маленькому, мама баночку подаст, я пописаю… Ничего, кое-как прибыли. На прииске пещерку в горе выдолбили, печку поставили — вот и дом. Получит отец зарплату — неделю ходим сытые, потом опять голод. Тогда родители подрядились на реку Китой, на лесосплав. Мать наравне с мужиками работала. Я оставалась со стариком, он еду сплавщикам варил. И как-то раз утонул старик, а может, сам утопился. Ведро на берегу осталось… Стала я чай готовить. Воду приносили, я только кипятила. Первую зарплату там получила, в девять лет. Потом мама стала сильно скучать по Балаганску, и мы вернулись. А в Балаганске голод страшенный. Зерно по продразверстке у людей подчистую отбирали. Был случай, когда пуд зерна у одного мужика нашли. А у него трое ребятишек, и все маленькие. Свихнулся мужик от переживаний да и зарубил жену с детьми топором. В то время на Ангаре ледоход шел. Нас, ребятню любопытную, конечно, не допустили посмотреть, что в доме. А вот кровавые следы его босых ног на льдине у берега хорошо помню… Потом отец узнал, что в Якутию вербовка идет. Сладились с мужиком, который груз в Жигалово вез, и поехали с ним за двести километров через хребет. Где пешком, где на телеге. Есть нечего, я украдкой полный рот цветов колокольчиков наберу и жую потихоньку. Мать мне рот откроет, постучит по шее, я колокольчики выплюну и плачу, плачу… Но не померли, слава Богу, добрались. Радость была великая — хлеба нам выдали целый мешок. Хотели сначала завербоваться в Среднеколымск, но кто-то сказал отцу, что там холода, лучше ехать южнее, где картошка растет. Уговорились в Якутск. Связали четыре карбаса и поплыли по Лене. Меня для пайка тоже рабочей записали, а мне едва тринадцать минуло. Где река глубокая, карбаса хорошо плывут, а чуть мель — налегаем, гребем. Весла здоровущие, целые деревья. Я честно старалась, а мама мне шепчет: «Не надсаживайся, доча, поберегись». А я врать не умею…
Наталья Фридриховна раскрыла ладони:
— Вон какие руки большие. Рабочие руки. Девка я была видная, а рук своих всегда стыдилась. Так вот, как сядем на мель, спускаемся в воду и давай карбаса плечами толкать. И дальше плывем… В Якутске в хорошее место попали — на опытную сельскохозяйственную станцию. Пришло время, я замуж за Семена вышла. Жили неплохо. И вдруг страшные слухи: одного забрали, другого расстреляли. Начальника станции посадили. Тут и на нас беда свалилась: на отца дело завели. Мы хотели уехать, да не успели, заболел отец и вскорости умер. Мать говорила: «Какое счастье, что хоть не в тюрьме, на своей кровати». Потом маму вызвали в НКВД — и с концами. За что взяли, что с ней стало, сколько я ни выясняла, — никто толком не мог сказать. У меня как раз Петечка мой родился. А там и война началась. Семен на фронт ушел. Жить негде, я с ребенком в юрте на окраине ютилась, а в ней двадцать шесть человек. Обовшивели, износились, изголодались. Да вы и сами через это прошли…
— Да… — вздохнула Мария. — Не приведи Господь…
— Неожиданно мне повестка приходит, — продолжала Наталья Фридриховна, — явиться туда-то такого-то числа. Ну, пошла я. Мужик в кабинете встретил, на вид приятный такой, блондинистый, глаза голубые. Энкэвэдэшник. «Вы, — говорит, — по национальности австриячка?» — «Да, — отвечаю, — отец был австрийцем, а мать русская. А что вам от меня нужно?» Он чего-то сразу озверился, заорал: «Это я здесь вопросы задаю!» Я говорю: «Ну и задавайте свои вопросы». А он как ударит по щеке… «Говори, — кричит, — где записи твоего отца-шпиона о станционных опытах?!» Измолотили меня так, что света белого невзвидела. Кинули в одиночку всю в крови. Я бы покричала, плевать уж и на то, что еще накостылять могут, да губы разбиты, и передние мои зубы в кабинете у энкэвэдэшника на полу лежать остались… В голове одна мысль крутится — как там Петечка?
Наталья Фридриховна всхлипнула. Снова стаканы глуховато стукнули друг о друга.