— Может быть, когда-нибудь потом.
Перед сном Изочка лежала, еще не понимая того, что случилось, и вспоминала лето.
— Тетя Майис, а что это такое? — спросила она, показывая на деревянную вертушку, всаженную в полый кусок коровьего рога, которую Майис сунула в миску со сметаной.
— Это ытык.
— А что ты будешь делать ытыком?
— Взобью керчэх.
— Как?
— Смотри. Видишь, как ытык втягивает сметану кругами к себе в серединку? Сметана от этого становится крепкой и превращается в керчэх. Вот и человек, втягивая в себя прошлое и настоящее, из «жидкого» становится крепким, сильным и твердо стоит на ногах. Это, Изочка, такой закон — закон ытыка.
— Разве у вещей бывают законы?
— Не только законы, у вещей и душа есть. По-якутски душу называют «кут». У деревьев, трав и цветов, у всего живого есть своя душа-кут.
— А разве ытык — живой?
— Конечно. Он же сделан из дерева и рога, а они — живые.
— А из чего сделан человек?
— Из любви, Изочка. Из любви, а еще из земной крови и плоти.
Как бы ни было трудно, Мария с каждой получки стала откладывать деньги, сколько могла — после всех затрат на продукты, дрова для печки-голландки и самое необходимое, в жестяную коробочку из-под чая, и прятала ее далеко под матрац. В коробочке лежали еще серебряные серьги, низка черного бисера с зеркальным блеском — подарок Хаима, который ей удалось сохранить, и облигации государственного займа. Облигации обязательно следовало брать раз в год, хотя на одну уходила зарплата за целый месяц.
— Мам, а почему ты кровавые бусики не надеваешь?
— Как ты их некрасиво называешь! Не кровавые, а из камня кровавика.
— Бусики похожи на беличьи глазки… А зачем деньги копишь? — допытывалась Изочка.
— Вот будет позволено — и уедем в Литву, — отвечала Мария.
— Мне и здесь хорошо.
— Здесь не хорошо. Ты вообще не представляешь себе, как может быть хорошо…
Мария теперь чаще вспоминала Хаима. Как подвернула ногу в парке, а он помог добраться до дома. Так они познакомились и сразу влюбились друг в друга.
— Без памяти? — затаив дыхание, спросила Изочка.
— С первого взгляда, — призналась Мария, и глаза ее стали влажными и молодыми.
Мария вспоминала о своей матери, о родственниках и друзьях отца, часть из которых уничтожили фашисты, а часть сгинула в лагерях и гетто по обе стороны войны.
— Когда мы жили в Литве, я хотела иметь много детей. Я мечтала о спокойной, обеспеченной жизни, о гуманном мире…
— А потом?
— Потом нас выслали сюда. Началась война, мы с папой рыбачили в море. А когда переехали на «кирпичку», я родила тебя.
— Что такое «гуманный мир»?
— Добрый.
— А сейчас он недобрый?
— Нет…
— Почему?
— Потому… Ну, потому что люди в нем разные, и много недобрых.
— Как крысы?
Изочка видела крыс на работе у дяди Паши. Там было много удивительного, но больше всего ее привлекали огромные стеклянные ящики с технической ватой, где жили крысы. Изочке всегда хотелось поближе посмотреть, как устроились в норках эти юркие животные с отсвечивающими красными глазками и длинными голыми хвостами.
— Крысы все одинаковые, а дядя Паша говорит, что они разные и похожи на людей, — сказала Изочка.
— Может быть, — согласилась Мария.
— Эти крысы — опытные. Дядя Паша на них опыты ставит.
— Не опытные, а подопытные.
— А опытные тогда какие?
— Те, у которых больше жизненного опыта.
— Чем они друг от друга отличаются? Толщиной или цветом?
— Опыты чаще всего ставят на белых. Но внешний вид здесь ни при чем.
Мария задумалась:
— Попробую объяснить… Ну вот, слушай. Встретились однажды опытная и подопытная крысы. Стали спорить, кто кого счастливее. Подопытная сказала: «Я счастливее. Я несвободна, но всегда сыта, ведь такая жизнь обеспечивает меня едой». — «Нет, я счастливее, — возразила опытная. — Я всегда голодна, но свободна, а свобода обеспечивает меня жизнью». Уловила разницу?
— Да… Лучше быть свободной… А люди тоже бывают опытные и подопытные?
— Скорее, подопытные, — вздохнула Мария.
О многом беседовала с Изочкой Мария, но малодушно отодвигала неизбежный разговор о позорном клейме, данном ей и Хаиму и унаследованном дочерью, как заразный недуг. А Изочка и сама догадывалась по недомолвкам соседей, по отношению некоторых людей, что они с матерью почему-то не такие, как все. Порой, явственно ощущая нависшую вокруг, не имеющую названия угрозу, она чуяла в ней еще более страшную тайну, чем смерть товарища Сталина, и не спрашивала об этой тайне, как ни разу, чтобы не тревожить маму, не спросила она и о семье Майис.