— Да поскорей кончайте всю эту чепуху, — вступился Долгорукий, нервно теребя выпушку своего щегольского камзола. Сенявин отошёл к Вельяминову, и затем оба они начали приготовления к поединку.
— А чьими пистолями будете стреляться? — спросил Вельяминов, обращаясь к противнику.
— Мне всё равно, — отозвался Долгорукий.
— И мне так же, — ответил Барятинский.
— Так, значит, по жребию, — решил Сенявин. — Бросай, Мишук, пятак. Коли орёл выпадет, — значит, наши пистоли.
Вельяминов достал пятак и высоко подшвырнул его кверху. Монета упала орлом.
— Ну вот и ладно! — воскликнул Сенявин. — Теперь и заряжать можно.
Взяв ящик с пистолетами, он отошёл вместе с одним из секундантов Долгорукого в сторону. Пока шли приготовления, пока секунданты заряжали пистолеты, осматривали кремни и подкладывали пыжи, пока они размеряли расстояние, противники, как ни в чём не бывало, словно эти приготовления делались не для них, не обращали на это ни малейшего внимания. Долгорукий медленным шагом прохаживался по лощинке, поглаживая по временам свой бритый подбородок, а Барятинский вполголоса разговаривал со своим дядей.
— Видите, дядюшка, вы совершенно напрасно меня пугали, — говорил он.
— Ну, да ведь дело-то ещё не кончилось, — отозвался старый князь, — подожди, что ещё впереди будет.
— Да ничего и не будет, — самоуверенно отозвался Барятинский, — всажу ему пулю в его глупую голову — и баста!
— Хвались, хвались, Аника-воин, как бы он тебя прежде не укокошил! Он стрелок-то знатный, с лёту птицу бьёт!
— Ну и я тем же похвастаться могу, — заметил Барятинский.
— Ох, не дай Господи, — вздохнул старый князь, — если и впрямь у вас дело до сурьёза дойдёт! Коль и впрямь ты подстрелишь князя Алексея насмерть, ничего доброго от того не будет: загрызут нас Долгорукие! Пожалуй, тогда и принцесса Лизавета не поможет. Уж ты, Васенька, стреляй как-нибудь поопасливей. Ну, порань его, что ли… а насмерть бить не надо.
Барятинский звонко расхохотался.
— Ох, дядюшка, насмешили!.. Ну, так и быть, только для вас оторву ему пулей ухо…
И он опять расхохотался. Смех его достиг до слуха Долгорукого, тот нервно вздёрнул плечами и снова бросил злобный взгляд в сторону всё продолжавшего смеяться Барятинского.
— Ишь, грохочет! — процедил он сквозь зубы и потом, обращаясь к секундантам, крикнул: — Долго вы там будете копаться? Нельзя ли поскорей!
— Готово! — отозвался Сенявин и, подойдя к Долгорукому с пистолетами в руках, прибавил: — Извольте выбирать! — Долгорукий резко выхватил у него один из пистолетов и взвёл курок. Оставшийся пистолет Сенявин передал Барятинскому.
— К барьеру! — воскликнул Вельяминов.
Противники медленно подошли к назначенным местам, где виднелись эфесы воткнутых в снег сабель, затем отвесили друг другу церемонный поклон и замерли в неподвижной позе, дожидаясь сигнала Вельяминова.
Оба они казались совершенно спокойными. Ни один мускул не дрожал на их лице, даже краска не сбежала с разрумяненных лёгким морозом щёк, и только по глазам Долгорукого, беспокойно бегавшим из стороны в сторону, можно было заметить, что он немного волнуется. Вельяминов, стоявший у самого барьера, сделал несколько шагов назад и звучным голосом произнёс:
— Раз!
Оба противника вытянули руки и стали целиться.
— Два! — сказал Вельяминов и затем, немного помолчав, крикнул: — Три!
Два выстрела гулко раскатились по лесной чаще. Ложбинка на минуту закуталась облаком дыма, а когда дым рассеялся, секунданты Барятинского увидели его лежащим на снегу…
Глава II
Громовой удар
Первым подбежал к неподвижно лежащему Барятинскому Сенявин. Он стоял к нему ближе всех и заметил, как князь Василий Матвеевич с тихим стоном опустился на снег после того, как прозвучали выстрелы. Барятинский лежал навзничь с совершенно помертвелым лицом, и с первого взгляда казалось, что жизнь уже покинула его могучее тело. По зелёному сукну мундира вилась струйка крови и, сбегая на снег, окрашивала его в алый цвет.
— Убит! Вася, милый! — воскликнул старый князь, подбегая вслед за Сенявиным.
Сенявин грустно покачал головой и промолвил:
— Должно, наповал. Ишь, щучий сын, как верно наметился! Почитай, в самое сердце.
И он указал на черневшее на сукне мундира отверстие, откуда сочилась кровь.
— Ах, Вася, Вася! — грустно вздохнул старик. — Не послушался меня, старого вещуна, вот и поплатился молодой жизнью!..
И он отёр рукавом своей шубы навернувшиеся на глаза слёзы.
— Да, может, он ещё жив, — робко заметил Вельяминов, наклоняясь над лежавшим неподвижно другом.
Сенявин печально махнул рукой.
— Какое жив!.. Нешто не видишь: лицо синеть начинает.
— А может, жив, — опять повторил Вельяминов, — иной совсем мертвец мертвецом, а глядишь — выходят. Постой-ка, я сердце послушаю.
И он, став на колени, торопливо, дрожащими руками начал расстёгивать крючки кафтана. Наконец кафтан был расстёгнут, и Вельяминов прижался ухом как раз к тому месту груди, где чернела ранка.
Прошло несколько мгновений, показавшихся Сенявину и старому князю целою вечностью. Затаив дыхание, они старались по лицу Вельяминова угадать, слышит он или нет биение сердца. И чем дольше тянулась неизвестность, чем дольше прислушивался Вельяминов, тем печальнее становились их лица.
— Нет, — шепнул старый князь, — должно, ничего не слыхать…
И голос его дрогнул, оборвался, и в нём послышалось рыдание.
Но вот Вельяминов поднял голову и с весёлой улыбкой воскликнул:
— Жив, жив, ей-богу, жив! Хоть и тихо стучит сердце, а всё ж стучит!..
— Ну, слава Богу! — истово перекрестился старый князь. — А уж я, было, всякую надежду потерял.
— Ну, теперь медлить неча, давайте-ка дотащим его до колымаги, а там поскорее к дому!
И с этими словами Вельяминов приподнял почти бездыханного Барятинского за плечи и крикнул Сенявину:
— А ты, Митя, бери его за ноги.
— Нет, так неудобно, — вступился старый князь, — этак, коли он ещё жив, вы из него дорогой всю душу вытрясете.
— Так не бросать же его здесь! — заметил Сенявин, уже схвативший Барятинского за ноги.
— Зачем бросать! А мы лучше вот как сделаем: положите его на мою шубу да и несите бережно, чтобы тряски не было. Да рану-то чем-нибудь заткните, а то он весь кровью изойдёт.
Пока Вельяминов затыкал всё ещё сочившуюся кровью рану обрывком рубашки, старик скинул с себя свою бархатную, подбитую соболем шубу и разостлал её на снегу. Затем они все втроём бережно переложили Барятинского на шубу и медленно понесли его по тропинке, по которой какой-нибудь час тому назад они шли, так весело смеясь и болтая. Всё время, пока происходила эта сцена, князь Долгорукий и его спутники держались особняком, молча поглядывая на то, что происходило около тела Барятинского. И только тогда, когда печальная процессия скрылась за стволами жалобно шумевших под набежавшим ветром сосен, Алексей Михайлович швырнул в снег пистолет, который всё ещё держал в руках, и воскликнул со злой, нехорошей улыбкой:
— Вот дураки-то! Они и впрямь надеются, что он оживёт.
— А ловко ты его, князенька, смазал! — отозвался один из его сотоварищей, прапорщик Барсуков, — кажись, в самое сердце угодил.
Долгорукий с самодовольным видом потёр руки.
— Да уж, это по мне! Охулки на руку не положу [2]! Тоже, дурак, сатисфакции захотел!
— Да из чего у вас дело-то вышло? Расскажи толком! — спросил другой секундант, князь Лысков.
— Да всё из-за этой, из-за княжны Анны Васильевны.
— Из-за Рудницкой? — спросил Барсуков. — Чего же вы с ним не поделили?
Долгорукий пренебрежительно пожал плечами.
— Как чего не поделили? В соперники мне записался! Втемяшилось ему в глупую башку, что Анна Васильевна к нему любовные чувства питает, — ну, вот он на меня и взбеленился. Зачем-де я там бываю да зачем с ней разговоры разговариваю? Ну, как-то раз и договорили мы с ним крупно, привязался он ко мне, я его и обругал. Ну, а он сатисфакции потребовал. Вот ему и сатисфакция!