— Да…
— Мы поженимся. Ты родишь дочку. Непременно дочку, потому что сын уже есть. Слышишь?
— Да…
— И у нас будет куча внуков. В дальнейшей жизни. Ну вот, я сказал тебе всё, что хотел сказать. Катя, какая в Москве погода?
— Хорошая… — По ее тону я слышал, как она ошеломлена.
— Ну, до встречи. Я люблю тебя.
Я выключил мобильник и сел на тахте, нашаривая ногами тапки. Фрося, белая пушистая красавица, шла мимо, высоко держа хвост. А Сережа, вошедший в комнату в конце телефонного разговора, может, в первый раз не дернул Фросю за хвост. Он стоял в нескольких шагах и внимательно смотрел на меня карими, так похожими на Катины, глазами.
— Анна Тихоновна зовет чай пить, — сказал он.
Утром первого сентября мы простились с этой достойной женщиной. Она вручила Вадиму полиэтиленовый пакет, наполненный испеченными накануне пирожками с капустой.
— Так и не нашли вы свой Китеж, — сказала она, пожимая нам руки. — Приезжайте еще. Не забывайте Заволжье.
— Никогда не забудем, — сказал Вадим.
«Ты–то забудешь за первым же поворотом», — подумал я. А вот со мной навсегда останется этот городок, и Анна Тихоновна со своим альбомом и шитьем шляпок, и сине–серый морской простор водохранилища.
Навсегда останется плач девочки из затонувшего города.
Кажется, я всё же нашел свой Китеж.
Наш дилижанс мчался по шоссе на запад, к Москве. Вадим вел машину ровно. Слева и справа долго летели леса — сплошные темно–зеленые полосы. Потом потянулись поля, перелески, мягко освещенные солнцем. День был пленительно хорош. «Еще не всё потеряно для жизни человека на этой удивительной планете», — думал я, погружаясь в дремоту. На заднем сиденье Сережа как включил при отъезде транзисторный приемник, так и не выключал его. Негромко вещали дикторы, вступала музыка, потом снова что–то бормотали… На дорожном указателе промелькнуло слово «Вязники»…
Вдруг я насторожился. Передавали что–то ужасное.
— Сделай громче, Сережа.
— …захватили школу, — грянуло из приемника. — Группа террористов заперла в спортзале несколько сотен учеников и учителей…
— В каком это городе? — крикнул Вадим, скосив на меня взгляд.
— В Беслане, — сказал я.
Ярослав Веров Бозон Хиггса
Двенадцатого мая две тысячи двенадцатого года в ЦЕРНЕ после недельного функционирования Большого адронного коллайдера на девяноста девяти процентах мощности внезапно вышел из строя детектор ATLAS, отвечавший за поиск «частиц массы» — скалярных бозонов Хиггса. Все попытки восстановить детектор не достигли результата. Работа ВАКа была остановлена на неопределённый срок…
Мой ламповый телевизор 1980 года изготовления утром превратился в хлам. А вечером хламом стала картина Пикассо «Философия сферы» стоимостью в двадцать лямов грамм–эквивалентов. Дело не в цене. Дело в нижнем пределе уровня жизни. На Карте жизни нижний предел сместился на целую абсолютную единицу. За сутки. А это непонятно и страшно. У Антона Васильевича за все сорок восемь лет жизни — на одну сотую сместился. В сторону увеличения.
И что с этим делать?
Сталкер
Сталкер Косой Иван вернулся в полис вчера вечером. Сперва, конечно, решил дела с Антоном Васильевичем. А потом, уже заполночь, мы встретились с ним в Нижнем районе, в просторечии — Городе даунов. Потому как незачем Антону Васильевичу знать о моих делах со сталкерами. Нет, папа — человек адекватный. Да и как иначе он стал бы Олигархом? И интересуют его сейчас марки, а не картины. Где Косой эти марки добывает — ума не приложу. Неужели они могли где–то сохраниться? Или он их криминальным путём?.. Да нет, у Антона Васильевича дистанционный психозонд, а его не обманешь. Криминальный антиквариат папа в Пирамиду не допустит. Умный он у меня. На сотни лет вперёд смотрит.
Особняк у Косого не то чтобы роскошный, но в Городе даунов — вполне себе достопримечательность. Правда, уже посвечивает. Ночью красиво. Гранитная статуя у входа изображает самого Косого в полный рост, в полном сталкерском облачении — в освинцованном комбезе со станнером наперевес. И призрачное это сияние из «греческих» глазниц… Жуть.
Ваня и в самом деле косой. Смотрит, кажется, куда–то в угол, а при этом — на тебя. Говорит, для сталкера очень полезное свойство. Очень, говорит, сбивает с толку противника, когда целишься в него.
Интересная жизнь у сталкеров. Ведь целый необитаемый мир вокруг, чего там только нет! Когда–нибудь обязательно напрошусь в экспедицию.
В Нижнем районе натуральной пищи не найдёшь — синтетика. У Вани же на столе яблоки–дичка, притащил оттуда. И свежайший каравай из личной пекарни Антона Васильевича. И жареный заяц. Говорит, своими руками подстрелил. И Василиса, жена Косого — спортивная девушка, блондинка, у–шу занимается. Фигура… пружина, а не девушка. Интересно, у него в каждом полисе такая Василиса? Вот и рифма случилась: в полисе Василиса.
Косой со мной очень вежлив. Антон Васильевич говорит — невоспитанные сталкеры не выживают. Одна–две экспедиции — и всё. Где речь идёт о ценах от ляма грамм–эквивалента и выше, там грубым быть нельзя. Поэтому всё по имени–отчеству и на «вы». Иван Сергеевич да Олег Антонович. Вот он мне о чудесах рассказывает и вроде бы в угол смотрит, где стоят бронзовые каминные часы. Не антиквариат, но под старину и массивные. Чрезмерно массивные. Для сталкеров в предметах главное — масса. Такие тонкие материи, как изящество, эстетика и дух старины — им чужды. Я их понимаю. Девяносто процентов жизненного времени — риск непрерывный. Где–то застрял на периферии — и пошёл массу терять. А теряется она невозвратно…
Цену Иван Сергеевич набивал в своей манере: с ужасными подробностями. Про развалины древнего города, полыхающие в ночи вампирическим кровавым свечением. Про черный скелет–дарк, что левитировал над светящимся холодным ртутным блеском диваном, удерживаемый от того, чтобы взмыть в небо, — потолка в доме–призраке не было, — лишь весом картины, которую он, Иван Сергеевич, спас от дематериализации. Цена, понятно, определялась не именем автора картины, а затраченной на экспедицию массой. Ну, понятно, и моральными издержками.
Торговались долго. Косой успел выложить с десяток подобных историй и ближе к рассвету наконец вынес картину.
Да. Это был праздник. Мой походный мюоноскоп моментально «сделал стойку», как только я приблизил детектор к полотну. Подлинник! Мюонно–резонансный спектр грунта давал полное соответствие по базе данных именно для Пикассо. А визуальный анализатор структуры мазка показал девяносто восемь процентов соответствия! Подпись, правда, оказалась фальшивая. Но это ничего. Это в истории искусства встречается часто. Я пробил по базе общее изображение. Картина называлась «Философия сферы» и считалась бесследно исчезнувшей во время Второй мировой войны после бомбардировки Кёльна — нынешней западной окраины нашей Северной Конференции полисов.
Картину надо было брать обязательно. И я взял. Сбросил Косому его лямы и не без трепета приложил свою Карту к обратной стороне холста. Наверное, это передалось мне от отца, этот сакральный трепет, когда соединяешь вещь со своей жизнью…
Джош
Я тупо смотрел на ручной дисплей Карты. Быть этого не может. Целое деление на абсолютной шкале. Достал из подсумка, с которым вчера ходил в Нижний район, саму Карту. И на её трёхмерном дисплее всё та же потеря целой единицы уровня жизни.
Тупо уставился в окно. С высоты тридцатого этажа нашего личного Здания, подсвеченная со всех сторон, хорошо видна Пирамида Антона Васильевича. Там, рядом с нею, заложен фундамент и моей будущей Пирамиды. А будет ли теперь у меня будущее? Девять дней такого падения — и меня нет. Даже светляком не успею побыть. Говорят, светляком быть приятно, первое время.
Действовать надо. Делать что–то. Я закрыл глаза. К отцу? Не по–мужски. Ему ведь никто не помогал решать его проблемы, когда он, Учёный секретарь института сильноточной электроники, остался в двадцать втором году без работы, практически никем среди моря хаоса. Государств нет. Политики — никто. Люди тают как свечи. И только шарики чёрные — туда–сюда, туда–сюда. И ничего с этими шариками не сделать. Ничем не расщепить. Даже сдвинуть такой невозможно, когда он медленно плывёт над землёй, прошивая насквозь всё, что попадается на пути. Если ты его повстречал, значит, тебе не повезло.