Дэвид Бом, подумал он, гениальный сын еврея–эмигранта из захолустного Мукачево. Осмелившийся оспорить не только учителя, Эйнштейна, но и самого Нильса Бора.
Это близко, подумал он, однако в базовом уравнении квантового потенциала Бома имеются скрытые параметры. Поэтому нелокальные эффекты квантового потенциала, когда все точки пространства становятся неразделимыми, и само понятие пространства–времени теряет смысл, людям недоступны. Между тем всё просто. Времени нет. Настоящее не превращается в прошлое, а в виде свёртки уходит на субквантовый уровень. Любая информация сохраняется. ЛЮБАЯ.
Он мысленно написал уравнение квантового потенциала — только теперь ясно видел значения скрытых параметров под гамильтонианами — плотность пакета информации, когерентность информации и степень связности. А потом вывернул наизнанку — переписал для квадратов волновых функций. Действуя матричными операторами, через интегралы связности вывел уравнение материализации. Проще пареной репы.
Понятно — кто. Понятно — как. Зачем? Зачем персонажи? Если можно, по идее Фёдорова, воскресить всех живших когда–либо на Земле?
Уравнение было огромно. Локализация информационного потенциала цивилизации планеты Земля. Несколько мгновений ему понадобилось на то, чтобы сообразить, где тензор гравитации, а где — пространства–времени, а остальное было ясно. Уравнение имело единственное решение — вырожденное состояние. Гибель. Развал.
Критический скрытый параметр, подумал он, — плотность информационного пакета. Если его увеличить хотя бы на два–три порядка…
Но тогда уравнение не имеет единственного решения!
Совершенно верно, причём все решения нетривиальны и ведут к дальнейшему повышению информационной плотности.
Он вывел информационную плотность объекта «Анна Каренина» — как векторную суперпозицию представлений. Уравнение казалось бесконечным, но это было не так. Первый член выделялся явно — авторская фантазия. Прочие вектора шли по группам, причём под гамильтонианами имелись мощные алгебраические матрицы сумм представлений. Сотни миллионов читателей. Иллюстрации. Киноверсии. Спектакли. Фантазии и мечты. Отождествления себя с персонажем. Всё записано на субквантовом уровне. Мене, текел, упарсин.
Он применил преобразование Фурье — ибо оно раскладывает сигнал любой сложности в ряд регулярных волн — и чуть не задохнулся от красоты открывшейся картины… Да, можно понять. Можно.
Неужели у меня нет выбора? — подумал он.
Выбор есть всегда, ответил он сам себе.
Солнечные стрелы били уже из–за яйлы. Сколько времени он провёл там? Иоанн… А чудовище исчезло. Мог ли ты подумать, святой Иоанн Готский, говорил он сам себе, снимая пояс с мечом с неподвижного тела, что Тысячелетнее Царство уготовано не людям, но творениям их фантазий? А ты, Дитмар, говорил он себе, с трудом разжимая пальцы барона, чтобы извлечь плазмоган из его руки, думал ли, что и ты прав со своей расой великанов? Хотя по иронии судьбы, ближе к истине оказался еврей — «лжеучёный» Дэвид Бом. И не вы аксион эстин, но я. Господи, за что? Смотрящий по Крыму. Вергилий. Конечно, я. Учёный. Любитель фантастики. Понять и принять. Дитмар бы не принял. Иоанн — тем паче. А я? Я — аксион ли эстин? И, главное, хочу ли я быть им? НЕ ЗНАЮ!
В цилиндрических магнитных доменах жёсткого диска информация записана в виде ориентации магнитных моментов. Для нас она нематериальна. Но вот некто выбирает файл «Олег Сахновский», жмёт кнопку «принт». Является распечатка — твёрдая материя. Или голограмма, если принтер топографический. Качество — высшее. А почему, собственно, высшее, а не «быстрое черновое»? Откуда мне знать, кто я — сраная, наспех выполненная копия Олега Сахновского или точная? Или улучшенная? Копия–супермен? Нет ответа. У Активной Информации не спросишь. Как и не спросишь — ЗАЧЕМ? Что всё это для неё? Изящный эксперимент? Высокое искусство? А может быть — священный долг? Повышать информационную плотность квантового потенциала?
А я кто такой, чтобы судить? Ведь всё просрали, всё прогадили! Вся планета в развалинах. Наигрались. И снова наиграемся, дай только шанс. Математически доказано, мля. Мене, текел, упарсин… И сейчас в Англии воскресают Холмс и Ватсон, и Оливер Твист, и Джен Эйр… А во Франции — д'Артаньян и три мушкетёра. И Ришелье.
Он расхохотался. Хороший мысленный эксперимент. Воскрешённый НАСТОЯЩИЙ Ришелье встречает Ришелье, придуманного Дюма. Ценного. С информационной плотностью в тысячи раз выше информационной плотности реального великого политика…
Он почувствовал чьё–то присутствие, обернулся. В отдалении, на крутом утёсе сидела она. Царевна–Лебедь. Гордая шея, белоснежные перья. Он пошёл к ней, его мотало из стороны в сторону, он не замечал этого, лишь бормотал: «Не улетай… подожди, не надо, не улетай…» Она ждала.
— Скажи мне, — он не узнал своего голоса, — прошу тебя, скажи мне хотя бы ты… скажи мне хоть что–нибудь, иначе я сойду с ума…
— Тыхоро–оши–ий, — пропела сигнус. — Ноты–ыменя–яуже–енелю–юби–ишь…
И полилась песня. В ней не было слов. Или он не мог их разобрать. В песне была печаль и тоска, и тоска перетекала в надежду, а надежда снова сменялась печалью, а затем голос крылатой певуньи возвышался, и вот уже угроза и гнев слышались в нём, и ярость и страсть… и снова тихая печаль и боль… и надежда.
«Не надо!» — хотел крикнуть он, но не смог. В груди толкнулся Зов. Близко, понял он. Совсем близко. Кацивели, нет, — Понизовка. Что делать?
Закат окрасил облака над морем в пурпур и золото. Что ж. Зов силён, но от этого не удержит. Есть выбор. Есть! В плазмогане Дитмара ещё мерцает индикатор заряда. В эллинге ждут три девушки. Или — информационные пакеты? Или — истиннолюди? Кто–то четвёртый вот–вот явится в мир.
Он поднёс плазмоган ко лбу.
В груди клокотал Зов, в глаза смотрела смерть, и сердце рвала печальная песнь Царевны–Лебедь.
Сигнусадеи…
Сигнус.
Деи.
Лебедь.
Бог.
Лебедь Божий…
У человека всегда есть выбор.
Наталья Лескова Марсианин
Есть ли жизнь на Марсе?
Нет ли жизни на Марсе?
Науке это неизвестно.
Наука еще не в курсе дела.
Глава первая Есть ли жизнь на Марсе?
— Я вас последний раз спрашиваю — чьё это художество? — Трынделка вышагивала по проходу, нависая над партами. — Советую признаться по–хорошему!
Я хмыкнул, развалился за партой, посмотрел на стенку, где по нежно–салатовой умиротворяющей краске кроваво–огненными буквами было написано:
Как у нашей у Трынделки
Во–о–от такие буфера,
В сладких грёзах о которых
Не усну я до утра.
«Художество» было моё, но признаваться я не собирался. Ещё чего.
— Что тут за улыбки? — Трынделка вперила в меня свои глазища. Того и гляди, сканирование начнёт. Это без допуска–то? А, пускай начинает — у меня мозги как надо прошиты. Только сканер себе обломает…
— Твоих рук дело! — шипит Трынделка, и глазами в меня — тыц–тыц. Ну, давай–давай! Посмотрим, кто кого.
— Кто это сделал? Ты? Я последний раз спра…
— Извините, но врать нехорошо.
— А! Кто сказал?!
Трынделка выпрямилась, словно арматуру проглотила. Я вздохнул с облегчением. А сканер у нее ничего… Вполне себе сканер. И откуда только такой взялся? Поднажми она немного, и первая линия защиты точно бы накрывалкой накрылась.
— Это я сказал, — поднялся над классом мальчик–одуванчик с третьего ряда. Белобрысенький, щупленький, глаза в кучку, чёлка по линейке подстрижена. Это что еще за забагованный? Новенький, что ли? Может быть… Учитывая, что в школу я захожу, когда совсем делать нечего, и только за тем, чтоб с Трынделкой поцапаться, ничего удивительного, что в классе всякие новенькие без моего ведома завелись.
— Это я сказал, — спокойно повторил новичок. — Пять минут назад вы утверждали, что задаете вопрос в последний раз. А теперь вы задаёте его снова. Значит, ваше заявление было ложным, а врать нехорошо.
Трынделка покраснела. Потом побледнела.