Однако хочу предупредить тебя, Элисон: ради собственной безопасности никогда, никогда не посещай замок Рейвенкрофт! Твоя мать не раз говорила мне, что не знает места опаснее этого.
Скоро напишу тебе еще, дорогая подруга.
(еще нет, но с Божьей помощью надеюсь скоро стать!)»
Если бы Саманта составляла список того, что больше всего на свете ненавидит, то на первом месте, пожалуй, стояли бы насильники. На втором – те, кто жесток к детям и животным. А на третьем… наверное, красивые и надменные шотландские лорды.
Еще недавно она ни секунды не колеблясь поставила бы на третье место убийц. Но теперь была не так уверена. В конце концов она сама – убийца. И не раскаивается в том, что совершила. Сожалеет, быть может, но не раскаивается.
Итак, на третьем месте – шотландские лорды, а сразу за ними – поездки верхом в юбке, в дамском седле!
Она-то привыкла ездить вообще без седла. Но в юбке так не выйдет – если не подобрать на седло подол, его забрызгает грязью из-под копыт. Так что Саманта оседлала жеребца и поскакала в направлении эррадейлских пастбищ – потренироваться, прежде чем предстанет перед магистратом.
Для торжественного случая она выбрала строгое синее платье, уложила тяжелую косу в аккуратный круг на затылке и исцарапала себе всю голову, прикалывая булавками шляпу. Увы мутное зеркало над древним бюро лишь подтвердило то, что Саманта и так знала: она ни капельки не походила на леди!
А ведь Элисон Росс – настоящая Элисон Росс – она так хороша, так изящна… Ей, Саманте, не бывать такой никогда. Да, конечно, она может попасть из револьвера в яблочко на полном скаку, может починить упавшую изгородь, а также заклеймить быка и принять роды у коровы. Но скользить по полу так плавно, чтобы люди гадали, есть ли под ее пышными юбками ноги, ей не дано. Она не умеет сиять улыбкой, флиртовать, говорить милые глупости. Ничего изящного, модного, утонченного в ней нет.
Она – просто Саманта Мастерс, костлявая девчонка с ранчо Смитов.
«Мне нравятся пухленькие и привлекательные, но хитроумные худышки нравятся тоже!» – говаривал со своей лукавой усмешкой Беннет.
Саманта определенно относилась ко второй категории. Не к «привлекательным».
О черт! Снова – как всегда при воспоминаниях о покойном муже – сердце пронзила знакомая боль, от которой перехватывало дыхание.
Как стать «пухленькой», если живешь впроголодь? И кому нужна «привлекательность» посреди бескрайней пустыни?
Когда знакомые мужчины хотели сказать Саманте комплимент, ее хвалили совсем другими словами. Называли сообразительной. Трудягой. Знающей свое дело. Говорили, что на лошади она сидит как влитая, что отлично управляется с вилами и снопами сена, – но никто никогда не говорил, что на ней очень красивое платье. Тем более что платья она надевала не так уж часто.
Беннет с этим мирился. «Верно, – говорил, – бедра у тебя костлявые, зато какое милое личико!»
В то время ей казалось, что это похвала.
И еще он хвалил длину и густоту ее волос и всегда сам расплетал ее косу, перед тем как они ложились в постель. Волны густых волос полностью скрывали ее плечи и грудь, и Беннет смотрел только ей в лицо.
Саманта с детства мечтала сбежать с ранчо, где выросла, подальше от семьи Смитов, поэтому охотно верила, что каждое слово, слетавшее с его красиво очерченных губ, должно было ей льстить.
Только теперь, задним числом, отравляя все светлые воспоминания о Беннете, мучили ее вопросы и подозрения.
А может, он стремился прикрыть ее тело волосами, потому что она ему не нравилась?
«Когда мы занимаемся любовью, я хочу глядеть тебе в глаза, – говорил он. – В твои прекрасные синие глаза. Зачем смотреть куда-то еще?»
И тогда она слышала только одно: «У тебя прекрасные глаза».
Но сейчас Саманта понимала: на все остальное он, скорее всего, старался не смотреть.
Миновав Гришем-Пик, Саманта повернула на дорогу, отделявшую ее владения от Инверторна. Хотела бы она, чтобы дыхание перехватывало лишь от первозданной красоты вокруг! И чтобы лишь далекие серовато-голубые шпили замка Инверторн, гордо вздымавшиеся над древним лесом, порождали боль в груди.
Но нет, в такие минуты – редкие минуты, когда Саманта не была занята работой, – она неизбежно обращались к вороху вопросов, сомнений и тревог.