— Ты не… Ты бы лучше… — весь дрожа, промямлил Гордвайль и не закончил.
— Что-что? Говори человеческим языком, а не мычи, как корова! Ваше здоровье, господин Гейдельбергер! За сильных и смелых!
Гордвайль склонил голову и замолчал.
— Угощайтесь, господин Гейдельбергер! — она придвинула к нему булочки и колбасу.
Тот не стал отказываться. Влил в себя еще порядочный глоток коньяка и набросился на закуску.
— Что-то вы загрустили, господин доктор. Не стоит! Я всегда говорю: горевать — не для нас! Человек все-таки не животное какое-нибудь, разве я не прав? Что скажете?
И после короткой паузы:
— Вот вам, выпейте лучше как следует, и все снова встанет на свое место! — он дружески хлопнул Гордвайля по плечу. — Берите пример с госпожи баронессы — второй такой нет в мире! У нее многим мужикам есть чему поучиться! А ведь всего-навсего баба!
Затем разлили вино. Пригубил и Гордвайль, чтобы не раздражать жену. Ему хотелось сейчас оказаться как можно дальше отсюда, где угодно, лишь бы не тут, с этой полупьяной парой, будто сговорившейся против него. Время близилось к полуночи. Лица у Теи и Гейдельбергера стали красные. Кожа свербила, как будто к ней прилипла тонкая пленка, и было приятно время от времени почесывать ее рукой, как бы вжимая ее в лицо, чтобы она не отслоилась. Тем временем Гордвайль уже встал и пересел на диван напротив, а парочка продолжала пить, есть, отпускать шуточки и развязно хохотать. В комнате стояло облако дыма. Tea пожаловалась на духоту, но не позволила мужу открыть окно. Она встала и сняла блузку, оставшись в нижней рубашке, с обнаженными плечами.
— А вы при ближайшем рассмотрении симпатичный мужчина, господин Гейдельбергер, ха-ха! — вскричала она и прыгнула к нему на колени, принявшись крутить ему пышный ус.
Гордвайль почувствовал себя так, как если бы его только что изо всех сил огрели чем-то по спине. Перед глазами начали крутиться темные круги. Какой-то миг он надеялся, что зрение обманывает его. Но нет! Она действительно сидела у того на коленях, его жена на коленях Гейдельбергера! Он с шумом вскочил с места.
— Что такое, Рудольфус!
— Я-я д-думаю… Духота… Надо бы открыть окно…
— Нет! Не надо!
— Уже поздно…
— Ну и что? Время есть! Иди, налей нам вина, быстро!
— Зачем? Ты уже достаточно выпила…
— Налей вина, кому говорю, идиот!
Он взял бутылку и наполнил стаканы.
— Еще! Чтобы были полные! До самых краев! Еще немножко, вот так! Теперь подай их нам! Твое здоровье, милок! — повернулась она к Гейдельбергеру с диким хохотом.
Гордвайль приблизился к окну, взглянул на безмолвную улицу, словно пронизанную застывшей тишиной, на окна гостинички напротив, которые все уже были темны, но не смог долго стоять так. Снова повернулся лицом в комнату и увидел, что голая женина рука уже обвилась вокруг шеи Гейдельбергера, на лице которого застыла гримаса улыбки. Ему захотелось закричать, пусть беззвучным криком, сделать что-нибудь, дабы разделить их, развести их в стороны, но члены не слушались его, как во сне. Он лишь стоял как заколдованный и смотрел. Не мог отвести от них глаз. И это застывшее лицезрение доставляло ему неописуемые страдания. Но внутри, в самой глубине этих страданий, таился, как косточка в плоде, некий зародыш извращенного наслаждения. Вот Tea прижалась губами ко рту Гейдельбергера — долгий поцелуй. Наконец она соскользнула с его коленей. Тогда Гордвайль повернулся к умывальнику, намочил в тазике носовой платок и провел им по лбу и всему лицу.
Гейдельбергер тяжело выпрямился.
— Верно, поздно уже. Пора идти.
— Отчего же? Напротив, оставайтесь здесь, у нас. Мы можем прямо сейчас уложить вас, если вы устали.
— Нет же места! Да и господин доктор…
— Господин доктор ляжет на диване, как всегда!
И приказным тоном:
— Господин доктор, постелите господину Гейдельбергеру! Быстро!
Гордвайль повиновался. Перенес свою постель на диван, где и бросил ее в кучу, и застелил Теину кровать, пока та умывалась, как всегда перед сном.
Гость спросил Гордвайля, где туалет.
— Иди покажи! — сказала Tea, как видно, уже протрезвевшая немного. — Возьми лампу посветить, а лучше спичками.
Гордвайль повел его в коридор и подождал там. В нем проснулось на мгновение безумное желание запереть Гейдельбергера в туалете, чтобы больше не выходил… Безотчетно он сунул руку в карман и нащупал там какой-то твердый предмет, про который поначалу не знал, что это. Это было что-то продолговатое, но не трубка и не карандаш: ни толщиной, ни формой это не походило на них, а было важно установить его сущность. Внезапно он вспомнил, что это походный перочинный нож со складывающимся лезвием и бурой шершавой костяной рукояткой, который он купил несколько недель тому назад, — и пальцы его словно в судороге сжались вокруг ножа. Как молния пронеслась у него в мозгу мысль о некой связи между ножом и чем-то, природу чего он не успел понять; в тот же миг будто опустился какой-то занавес, скрыв все и оставив его с чувством сожаления об утраченном и наверняка важном знании, которое вот-вот готово было ему открыться.