- Я бы вам поверил. Клянусь, Михаил Петрович, я бы вам поверил! Клянусь честью!
- И как бы ты объяснил всю цепь улик? Куда бы ты их спрятал в деле, они же лезут в глаза? Да еще приплюсуй сюда нож. Если я тебе скажу, что ты оставил кое-где нож?
- Не оставлял я... - впервые мы увидели смятенного Ладжуна.
- Нож приобщен к делу, при желании могу его показать.
- Если бы я хотел кого-то убить, я бы купил нож не такой.
- А он и есть не такой, не кухонный. Складной нож. Найден в каюте Титовой.
Ладжун беззвучно выругался. Не ожидал он опасности с этой стороны, ведь ножом он не воспользовался, думать о нем забыл. А вдруг на рукоятке его отпечатки?!
- Будь ты, Юрий Юрьевич, на моем месте, ты бы сейчас непременно спросил: зачем при шапочном знакомстве приходить к женщине в каюту с ножом?
- А почему нет? Считал, немножко выпьем... и нож не для чего-нибудь... Я взял закуску порезать.
- А в ресторане нельзя было взять закуску? Он был уже закрыт, что ли?
Михаил Петрович стремился установить факт ночного визита, Ладжун - как-то оправдать нож и потому торопливо подтвердил:
- Закрыт.
- Значит, ты был у Титовой вечером. Вечером или ночью. Той, последней ночью перед Ярославлем, так?
- Никогда в жизни!
- Не спеши, Юрий Юрьевич, не спеши. Ты на "Тереке" оставил столько следов, на юридическом языке именуемых...
- Уликами, - подхватил Ладжун, осененный новой идеей. - А я и не думал, чтобы их не оставлять, понимаете? Если б я был замешан, я бы старался. Я мог бы выпрыгнуть, тем более я хорошо плаваю. И там же круги есть. За борт - и на круг, и тебя понесет на тот берег. Всегда можно выйти из положения. Но когда я ни при чем, то что мне? Если б я был при чем, я бы не оставил и нож, разве нет?
- Да ты его из кармана выронил, когда в окно вылезал. Он на полу валялся... В общем, Юрий Юрьевич, пора уже рассказать правду. Правду.
- Тысячу раз нет! - Ладжун заслонился от Михаила Петровича руками, в волнении не заметив, что, отказываясь говорить правду об убийстве, по существу уже признает его, только еще "не для протокола".
- Юра, от правды не уйдешь, такая вещь, что выплывает. Ты об этом думал?
- Я сейчас, может быть, больше думаю, чем вся тюрьма...
- Тогда твой же здравый рассудок тебе подсказывает: другого пути нет. - В голосе Михаила Петровича звучало сочувствие. Не наигранное, настоящее. Поверь, Юра, откровенность не мне одному нужна. Тебе самому она... - Михаил Петрович провел пальцем по горлу. - Нельзя молчать!
- В камере я не хочу ни с кем говорить, - бессвязно бормотал в ответ Ладжун. - О чем мне с ними говорить, сами понимаете, не буду я с каждым... Но наедине мне жить тяжело. Все во мне сказилось, не найду места...
- Это потребность облегчить душу.
- У меня столько риска, - прошептал Ладжун. - Я вам не могу ответить "да". Или "нет". Стою я вот так, - он опустил ребро ладони на стол и покачал его вправо-влево, изображая, как шатко его состояние.
- Все понимаю, Юра.
- Она меня закошмарила... Настолько нервы работают, что... Клянусь, Михаил Петрович, я ни разу не уснул. Я каждый шорох слышу... Иногда кажется, пускай даже будут руки отсечены - рот есть, и я буду говорить!
- Говори, слушаю.
- Чтобы я вам рассказал? Никогда в жизни!
- Понимаю, трудно. Но я ведь уже знаю, Юра, знаю. Давай вместе вспоминать, как и что было в ту ночь... Вот ты вышел из своей каюты...
И застыли два профиля друг против друга, глаза в глаза. Ладжун, упершись грудью в стол, подался вперед, словно притянутый. Признание уже близко, уже на языке.
Самые напряженные минуты следствия, а в кадре почти полная неподвижность, лишь губы шевелятся!
В фильме мы решили поддержать драматический накал текста каким-то созвучным по смыслу движением на экране. Тут пригодились 30-40 метров пленки, снятые на "Тереке" "про запас": путь Ладжуна от его каюты на верхней палубе до каюты Титовой на нижней палубе. Два раза пытался оператор с ручной камерой проделать этот путь и два раза не смог "вписаться" в крутой поворот у лестницы. На третий раз удалось. Вот эти-то операторские попытки, эти оборванные изобразительные фразы оказались и по ритму, и по настроению чрезвычайно близки мучительным попыткам Ладжуна выговорить правду.
- Ты вышел из своей каюты... - медленно произносит Дайнеко.
И одновременно мы видим на экране, как закрывается дверь с табличкой "20", отворачиваемся от нее и начинаем вместе с камерой приближаться к лестнице.
- Я ... - доносится осипший голос Ладжуна. - Не будем об этом говорить, пропади оно пропадом... Изображение смазывается и исчезает.
- Нет, Юра, будем. Итак, ты вышел из своей каюты...
И снова возникает тот же отрезок пути; на сей раз мы продвигаемся чуть дальше и в конце с трудом преодолеваем две-три ступени ведущего вниз пролета... но снова картина вздрагивает и искажается, смятая голосом Ладжуна:
- Я не могу... Никогда в жизни.
На экране два профиля, глаза в глаза, и вдруг остро ощущаешь всю степень власти Михаила Петровича над Ладжуном.
- В тот вечер ты вышел из своей каюты, - мягко, но неумолимо повторяет Дайнеко. - Огляделся. В коридоре никого не было.
Камера возвращает нас на теплоход и в третий раз, словно крадучись, подбирается к роковому повороту и наконец осиливает его! И устремляется вниз по лестнице.
- В коридоре никого не было. И ты пошел к ней. Да?
Еще один поворот, перед нами длинный коридор с притушенными светильниками.
- Короче говоря, да. Да!
И под этот выкрик Ладжуна камера быстро вводит нас в коридор и замирает перед дверью с табличкой "15". Дверь открывается - пустая каюта, аккуратно заправленная койка. И тут же изображение сменяется фотографией из уголовного дела: так же отворена дверь, но на койке лежит тело Титовой.
- Она так лежала, когда ты уходил? - Дайнеко показывает эту фотографию Ладжуну.
Тот морщится, стараясь не смотреть.
- Какое значение, так или не так...
В нашей каморке воцарилось тихое ликование.
- Сознался, - зашептала киногруппа. - Надо же, сознался!
- Теперь у фильма есть развязка!
А тем временем развязка продолжала "развязываться". Михаилу Петровичу надо было услышать о подробностях преступления, потому что только они могли восстановить истинную картину происшедшего.
- Она так лежала?
- Какое значение, так или не так... - и, кривя губы, старается не смотреть.
Прием не новый, но работает точно. Редкий убийца выдерживает спокойно встречу с орудием убийства или таким вот напоминанием о виде жертвы. Казалось, Ладжун окончательно сломлен и готов к полной исповеди.
- Как ты ее?
- Я ее задавил, черт бы ее побрал!
- Голыми руками?
- Да.
- Просто руками справился?
- Да-а... - с интонацией "подумаешь, делов-то!". - Я ее как схватил, так и не отпустил. Потом не мог опомниться, руки не мог оторвать, как под замком были...
- Но она все-таки сопротивлялась?
- Нет, я ее сразу схватил. Когда уже очухался, она лежала на полу.
- Кричала она?
- Как она могла закричать?
- Вырывалась, ногами билась?
- Черт ее помнит, билась она или не билась. Я был такой возбужденный... Я ее на кровать положил и просидел еще там целый час.
- Ты рассказываешь о себе. А что она?
- Я точно не помню... не могу помнить всю эту картину...
- Получается, схватил совершенно внезапно, она не ожидала?
- Нет, наверно.
- А отчего не воспользовался ножом?
Звериное чутье предупредило Ладжуна о новой опасности: обсуждать, почему не воспользовался ножом, все равно что согласиться: да, собирался воспользоваться, т.е. действовал с заранее обдуманным намерением.
- Когда шел, я не знал... это дела не меняет, не меняет дела, но, видит Бог, я не хотел... Когда меня разозлить, я не отвечаю за себя...