«Она будет моей женой!» Представление о богатстве семьи Эванхелиста, вошедшем у жителей Бордо в пословицу, создалось у Поля еще в детстве и, как всегда в таких случаях бывает, прочно укоренилось в его сознании. Поэтому денежная сторона вопроса разрешилась для него сразу, не требуя наведения справок и расспросов, что одинаково неприятно как для робких, так и для гордых людей.
Кое-кто попытался в разговоре с Полем, расхвалив, как обычно, красоту, манеры, воспитанность Натали, закончить свою речь ядовитыми намеками на широкий образ жизни семьи Эванхелиста, сулящий осложнения в будущем, но «душистый горошек» отнесся к услышанному с тем пренебрежением, какого заслуживали подобные глубоко провинциальные сплетни. Об этом вскоре все узнали, и злословие прекратилось, так как Поль задавал тон во всем, что касалось не только манер и разных мелочей, но также мнений и толков. Он ввел в обиход чисто британский индивидуализм, ледяную неприступность, байроническую насмешку, презрительное отношение к жизни и к узам, считающимся священными, а также английскую серебряную посуду и английские же шутки, презрение к допотопным провинциальным обычаям и привычкам, ввел в моду сигары, лакированную обувь, шотландских пони, желтые перчатки и езду галопом. И Поль избежал общей участи: ни одна девушка, ни одна вдовствующая бабушка не попытались отбить у него охоту жениться на Натали. Г-жа Эванхелиста несколько раз приглашала его на парадные обеды. Разве мог он не посещать балы, где бывал весь цвет городской молодежи? Поль старался казаться равнодушным, но это не обманывало ни мать, ни дочь; дело мало-помалу подвигалось к браку. Когда Поль выезжал на прогулку в тильбюри или верхом на породистой лошади, многие молодые люди останавливались, и до его слуха долетали слова: «Счастливец! Он богат, красив и женится, говорят, на мадемуазель Эванхелиста. Да, есть же люди, которым все так и плывет в руки!» При встрече с коляской г-жи Эванхелиста ему было лестно видеть, что мать и дочь придают своему приветствию какой-то особый оттенок. Но даже если бы Поль и не был в глубине души влюблен в Натали, общество, наверное, и против его воли женило бы его на ней: внимание света никогда не приносит добра, но часто бывает причиною многих бед. Когда несчастье, которое общество старательно взращивает, распустится пышным цветом, все отрекаются от его жертвы и преследуют ее своей враждой. Великосветские круги Бордо, приписывая Натали миллионное приданое, прочили ее за Поля, как водится, не спрашивая согласия сторон. Они подходили друг к другу еще и потому, что оба были богаты. Поль привык к такому же изяществу, к такой же роскоши, в какой жила Натали. Никто в Бордо не мог бы обставить для Натали дом так хорошо, как Поль только что обставил свой особняк. Лишь тот, кто привык к парижской расточительности и к причудам парижанок, мог бы избежать денежных неприятностей, связанных с женитьбой на этой девушке, такой же креолке, как и ее мать, обладавшей теми же замашками знатной дамы. Любой житель Бордо, женившись на Натали, непременно разорился бы; но все почему-то считали, что графу де Манервилю удастся избежать такой беды. Итак, свадьба была делом решенным. Лица, принадлежавшие к роялистским кругам, толкуя об этом браке, наговорили Полю много лестного для его тщеславия.
— Все здесь прочат за вас мадемуазель Эванхелиста; вы прекрасно сделаете, женившись на ней; такой красавицы вы не найдете и в Париже: она изящна, грациозна, ее мать в родстве с Каса-Реаль. Вы будете прелестнейшей парой, ведь у вас одинаковые вкусы, вы одинаково относитесь к жизни, ваш дом будет самым блестящим в Бордо. Переселяясь к вам, жене придется захватить с собой разве лишь ночной чепчик. В подобных случаях хорошо обставленный дом — целое богатство. Вам везет и в том отношении, что у вас будет такая теща, как госпожа Эванхелиста. Эта умная, проницательная особа окажет вам немалую помощь в политической деятельности, которая вам, вероятно, предстоит. К тому же она все принесет в жертву ради обожаемой дочери; и Натали — прекрасная дочь, — значит, будет прекрасной женой. А ведь вам пора уже устроить свою жизнь.
— Так-то оно так, — отвечал Поль, хотя и влюбленный, а все же желавший сохранить свободу суждения, — но хочется быть уверенным, что устроишь ее счастливо.
Поль начал бывать у г-жи Эванхелиста: нужно же чем-нибудь заполнить свободные часы, а для него это было труднее, чем для кого-либо другого. Только в ее доме все дышало тем богатством, той пышностью, к каким он привык. В сорок лет г-жа Эванхелиста была еще красива — красотой великолепного заката солнца после безоблачного летнего дня. Ее безупречная репутация служила темой для нескончаемых пересудов в светских кружках Бордо и давала обильную пищу женскому любопытству, тем более что вдова проявляла признаки пылкого темперамента, присущего испанкам, и особенно креолкам. Ее волосы и глаза были черные, ножка — настоящей испанки, у нее была гибкая, круто выгнутая талия, какою издавна славятся испанские женщины. Ее лицо, все еще красивое, пленяло тем особенным румянцем, который увидишь только у креолок, — его оттенок можно передать лишь путем сравнения с пурпуром, просвечивающим сквозь кисейное покрывало, — так нежно проступал румянец сквозь белизну ее лица. Она отличалась округленностью форм, особенно заманчивых благодаря грации движений, сочетавшей в себе негу и живость, непринужденность и силу. Г-жа Эванхелиста влекла к себе — и в то же время внушала почтение; она пленяла, ничего не обещая. Высокий рост придавал ей царственный вид; такой же царственной была ее поступь. Креолка завлекала мужчин своим обращением, как птиц приманивают на клей, ибо ей от природы был свойствен тот талант, которым обладают все интриганки: она добивалась одной уступки за другой, пользовалась полученными уступками, чтобы потребовать еще больше, а когда у нее просили что-нибудь взамен, умела вовремя отступить. Она не получила никакого образования, зато была знакома со всей подноготной испанского и неаполитанского дворов, знала наперечет знаменитых людей Северной и Южной Америки, знатные семьи Англии и континента; как ни поверхностны были ее познания, но благодаря их разносторонности они казались весьма обширными. Она умела принять гостей; в ней было то чувство изящного, та величественность, которым обучить нельзя: лишь у немногих есть особый дар приобрести эти свойства, заимствуя повсюду все хорошее, что может пригодиться. Трудно было понять, как могла она сохранить безупречную репутацию, но г-жа Эванхелиста ее сохранила, и это придавало еще больше веса ее поступкам и словам, помогало ей держаться с особенным достоинством Мать и дочь были очень дружны; их связывало не только обычное родственное чувство, у них был одинаковый характер, и постоянное общение никогда не приводило к раздорам. Поэтому многие считали, что г-жа Эванхелиста все принесла в жертву ради материнской любви. Но если Натали и являлась утешением матери в ее упорном вдовстве, все же не дочь была его единственной причиной. Говорили, что г-жа Эванхелиста некогда была страстно влюблена в одного дворянина, которому вторая Реставрация вернула все титулы, вновь сделав его пэром. Этот человек в 1814 году был не прочь жениться на г-же Эванхелиста, но в 1816 году весьма вежливо порвал с нею всякие отношения. Несмотря на то, что она казалась доброй женщиной, в ее характере была ужасающая черта, которая лучше всего выражается девизом Екатерины Медичи: «Odiate e aspettate» — «Ненавидьте и ждите». Везде первая, привыкшая к повиновению, она отличалась свойством, присущим царственным особам: приветливая, добрая, ласковая, обходительная, она становилась грозной и неумолимой, когда была затронута ее женская гордость, ее самолюбие испанки из рода Каса-Реаль. Она никогда не прощала. Эта женщина верила во всемогущество своей ненависти, верила, что злой рок будет неотступно преследовать ее врага. Она полагалась на свою роковую власть и мечтала отомстить человеку, насмеявшемуся над ней. Ход событий как будто подтвердил силу ее «джеттатуры»[1] и еще больше упрочил в ней эту суеверную убежденность в своей власти. Ее враг оказался близок к разорению, несмотря на то, что был министром и пэром Франции, а затем вконец разорился. Его имения, политическом влияние, положение в обществе — все пошло прахом. Однажды г-жа Эванхелиста, гордо проезжая в своем роскошном экипаже по Елисейским полям, встретила его, идущего пешком, и окинула взглядом, в котором сквозило торжество. Эта история, тянувшаяся свыше двух лет, помешала ей выйти вторично замуж. К тому же она была разборчива и всегда сравнивала тех, кто искал ее руки, с горячо и искренне любившим ее мужем. Так, мало-помалу, переходя от надежд к разочарованиям, от ошибок к новым расчетам, она достигла того возраста, когда женщине не остается другой роли в жизни, кроме роли матери, когда, принося себя в жертву детям, забыв все личные интересы, она целиком посвящает себя семье, этому последнему пристанищу человеческих страстей. Г-жа Эванхелиста быстро разгадала характер Поля, а собственный характер постаралась скрыть. Поль был как раз таким человеком, какого она хотела бы в зятья, какого можно было бы сделать покорным исполнителем ее честолюбивых замыслов. По материнской линии он был в родстве с Моленкурами; старая баронесса де Моленкур, приятельница Видама Памье, принадлежала к самому влиятельному кругу Сен-Жерменского предместья. Ее внук Огюст де Моленкур был прекрасно принят в высшем свете. Таким образом, с помощью Поля семья Эванхелиста могла легко попасть в парижское общество. Вдова знала только Париж времен Империи, да и то бывала в нем лишь изредка; она хотела блистать в Париже времен Реставрации. Только там ее зять мог бы сделать политическую карьеру, единственную, которой светские женщины могут содействовать, не нарушая приличий. Г-же Эванхелиста наскучил Бордо, где ей пришлось поселиться из-за дел мужа; у нее был открытый дом, а ведь всем известно, как много обязанностей ложится в этом случае на плечи женщины. Бордо ее больше не интересовал, она исчерпала все, что этот город мог ей дать. Ей хотелось выступить на более обширной сцене, подобно тому как заядлый игрок стремится к более крупной игре. В ее собственных интересах было, чтобы Поль пошел далеко. Она решила пустить в ход все свои способности, все свое знание жизни, чтобы выдвинуть зятя и потом, прикрываясь его именем, вкусить наслаждение властью. Очень многие мужчины служат ширмой для тайного женского честолюбия.