На следующий день, после заключения гражданского брака в мэрии в присутствии четырех свидетелей, после торжественного семейного обеда, на который эти свидетели также была приглашены, в полночь, при факелах, был совершен обряд бракосочетания; на нем присутствовало около сотни любопытных. Свадьба, происходящая ночью, всегда томит душу мрачными предчувствиями; ей не хватает света, этого символа и предвестника жизни и наслаждения. Спросите самого бесстрашного человека, почему темнота леденит его душу? Почему холодный мрак, окутывающий своды, так тревожит? Почему звук шагов во тьме так пугает? Почему так отдается в душе крик филина и уханье совы? Хоть нет ни малейшего повода бояться, каждый чего-то боится, и потемки, прообраз смерти, наводят тоску. Натали плакала, думая о разлуке с матерью. Девушку томил неясный страх, обычно охватывающий сердце на пороге новой жизни, когда женщина, даже будучи уверена в предстоящем счастье, все-таки боится опасностей, подстерегающих ее на каждом шагу. Ей стало холодно, она закуталась в мантилью. Грустный вид новобрачных и г-жи Эванхелиста вызвал всевозможные толки среди изысканно одетой толпы, окружавшей алтарь.
— Солонэ только что сказал мне, что завтра утром молодые уезжают в Париж одни.
— Но ведь госпожа Эванхелиста собиралась жить вместе с ними?
— Граф Поль сумел отделаться от нее.
— Какая ошибка! — воскликнула маркиза де Жиас. — Захлопнуть перед тещей дверь своего дома — все равно, что распахнуть ее перед любовником. Неужели он не понимает, как много значит присутствие матери?
— Он очень жестоко поступил с госпожой Эванхелиста. Бедняжка вынуждена продать свой дом, она будет жить в Ланстраке.
— Натали очень опечалена.
— Кому же приятно пускаться в путь-дорогу на другое утро после свадьбы?
— Да, это довольно неприятно.
— Я очень рада, что побывала здесь, — сказала одна дама. — Лишний раз я убедилась, что необходимо справлять свадьбу как можно торжественнее, соблюдая все общепринятые условности. Какой тут у всех унылый и невеселый вид! Хотите знать мое мнение? — прибавила она, наклонясь к уху соседа:
— Вся эта свадьба кажется мне просто неприличной.
Госпожа Эванхелиста взяла Натали в свою карету к сама отвезла дочь к Полю.
— Итак, маменька, возврата нет…
— Не забывай, дитя, о моих наставлениях, и ты будешь счастлива.
Когда Натали была уже в постели, мать разыграла небольшую комедию, с плачем кинувшись в объятия зятя. Это, не в пример прочему, вышло несколько по-провинциальному, но у вдовы были свои соображения. С помощью слез и бессвязных возгласов, симулировавших глубокое горе, она добилась от Поля уступок, на какие обычно идут мужья. Утром она усадила молодых в карету и сама проводила их до другого берега Жиронды, переправившись вместе с ними на пароме. Шепнув матери несколько слов, Натали дала ей понять, что если Поль и одержал победу при заключении брачного контракта, то теперь настал ее черед. Она уже добилась от мужа полной покорности.
Заключение
Пять лет спустя, в ноябре месяце, на исходе дня, граф Поль де Манервиль, закутавшись в плащ и низко опустив голову, чтобы кто-нибудь его не узнал, постучался в дом г-на Матиаса в Бордо. Слишком старый уже, чтобы вести дела, нотариус продал контору и доживал остаток дней на покое, в одном из своих домов. В день приезда Поля он отлучился по неотложному делу; но старая ключница, заранее предупрежденная, провела Поля в комнату покойной г-жи Матиас, скончавшейся за год до того. Утомленный быстрой ездой, Поль проспал до самого вечера. Вернувшись, старик тотчас же зашел к своему бывшему клиенту и долго смотрел на спящего, точно мать на ребенка. Ключница Жозетта, вошедшая с хозяином, молча стояла перед постелью, упершись руками в бока.
— Нынче год, Жозетта, как моя жена испустила здесь последний вздох; кто бы мог подумать, что мне придется увидеть тут графа… Он тоже напоминает мертвеца.
— Бедненький! Он стонет во сне, — заметила Жозетта.
— Дело плохо, тысяча чер…нильниц! — пробурчал старик-нотариус. Это было его обычное присловье, говорившее о досаде делового человека, которому встретились непреодолимые затруднения.
— Все-таки, — сказал он, — благодаря мне он сохранил свои права на Ланстрак, Озак, Сен-Фру и на свой дом в Париже.
Сосчитав по пальцам, Матиас воскликнул:
— Пять лет! Как раз в этом месяце исполнится пять лет с того дня, когда его почтенная бабушка, покойная госпожа де Моленкур, просила для него руки этого молоденького крокодила в юбке, окончательно его разорившего, как я и предполагал…
Вдоволь наглядевшись на молодого человека, добрый старый подагрик вышел, опираясь на трость, и долго прогуливался по садику медленным шагом. К девяти часам, как обычно, был подан ужин. Матиас немало удивился, не заметив на лице Поля никаких следов волнения: оно сохраняло спокойствие, хотя сильно изменилось. Правда, граф де Манервиль, которому было теперь тридцать три года, казался сорокалетним, но эта перемена в чертах лица объяснялась исключительно душевными переживаниями; физически он был здоров. Не дав старику встать, Поль взял его за обе руки и сердечно пожал их.
— Добрый мэтр Матиас, и вас постигла утрата!
— Моя утрата — в порядке вещей, граф; но ваша…
— Мы поговорим об этом за ужином.
— Если б у меня не было сына, служащего в судебном ведомстве, да еще замужней дочери, — сказал добряк, — то вы нашли бы, граф, у старого Матиаса не только гостеприимство, но и кое-что более существенное. Зачем вы приехали в Бордо именно в те дни, когда прохожие читают расклеенные на стенах объявления о запрете, наложенном на ваши фермы в Грассоле и Гюадэ, на поместье Бельроз и особняк? Вы не можете себе представить, как мне тяжело повсюду видеть эти огромные афиши: ведь я целых сорок лет заботился о ваших имениях, как о своих собственных! Ведь я был еще только третьим писцом в конторе почтенного господина Шено, моего предшественника, в то время, когда ваша матушка поручила ему купить их! Ведь я сам переписывал купчие на веленевой бумаге красивым круглым почерком, каким щеголяют третьи писцы. А ведь потом все документы на право владения этими поместьями хранились Г моей конторе, перешедшей ныне к моему преемнику! Ведь я сам вел все счета! Ведь я знал вас еще вот таким! — продолжал нотариус, показывая рукой на два фута от земли. — Нужно сорок один год с половиной проработать нотариусом, чтобы понять, как больно мне видеть свое имя, напечатанное четко, на всеобщее позорище, в объявлениях о запрете, оспаривающих право вашей собственности на эти земли! Когда я прохожу по улице и вижу зевак, читающих эти ужасные желтые афиши, мне почти так же стыдно, как если б дело шло о моем собственном разорении и бесчестии. Встречаются глупцы, громко читающие все это вслух, как будто нарочно для того, чтобы привлечь любопытных; затем они все вместе начинают судить и рядить об этом. Разве вы не хозяин своего добра? Ваш отец промотал два наследства, прежде чем поправить свои дела и оставить вам столь значительное состояние. Вы не были бы де Манервилем, если бы не последовали его примеру. Притом, запрещения, накладываемые на недвижимость, — предмет специальной главы гражданского кодекса, они предусмотрены законом, ничего особенного тут нет. Но, не будь я седой старик, которого легко спихнуть в могилу одним толчком, я избил бы тех, кто глазеет на эти отвратительные строки: «По иску г-жи Натали Эванхелиста, супруги графа Поля-Франсуа-Жозефа де Манервиля, имущество которой выделено из общей собственности постановлением трибунала первой инстанции департамента Сены…» и так далее.
— Да, — сказал Поль, — а теперь мы расстались совсем…
— Неужели? — воскликнул старик.
— Натали этого не хотела, — с живостью возразил Поль. — Мне пришлось ее обмануть, она даже не знает, что я уезжаю за границу.
— Как! Вы уезжаете?
— Да, я уже и билет купил и отправляюсь в Калькутту на «Прекрасной Амели».