-- Я, конечно, знаю об этом, сэр, но я знаю и о другом. Монтэгю сам прекратил свои похождения, раскаявшись в них. -- Это было не совсем правдой и даже совсем не правдой, но Шелдон счёл, что посвящать сэра Чилтона в подлинные обстоятельства жизни Монтэгю вовсе необязательно, -- Джулиан прекрасно учился. Острый ум, феноменальная память, блестящие отзывы. Он был гордостью юридического факультета. Я прошу вас не вмешиваться, сэр. Грехи молодости надо прощать. Подлость -- коррозия души, но распущенность -- это её грязь, а грязь очищается слезами раскаяния.
-- Что-то я не замечал слёз на лице этого распутника, -- тон сэра Чилтона чуть смягчился, но в нём всё ещё проступал металл. -- Сегодня, отвечая на вопрос мисс Иствуд, вы отказались назвать его другом.
-- Не я. Я называл, и не раз, -- сэр Чилтон не понял странной улыбки, проскользнувшей по губам виконта Шелдона, -- но замечал, что он в ответ всегда обращался ко мне "мистер Шелдон" и "ваша милость".
-- То есть, это он не удостоил вас именем друга? Счёл вас недостойным своей дружбы? -- вопрос сэра Чилтона был слишком саркастичен. -- А, может быть, в этом была известная доля скромности и смирения, и он полагал, что недостоин чести быть другом такого, как вы?
Шелдон рассеялся, правда, совсем невесело.
-- Я полагаю, сэр, что Монтэгю не хотел, чтобы это выглядело так, будто он нуждается в моей дружбе. Я мог оказать ему услугу, помочь или облагодетельствовать -- он не мог. Это понимание унижало Монтэгю. У него есть чувство собственного достоинства -- только и всего. Ну... может быть, его можно назвать гордецом... Но Джулиан всегда был склонен не унижать, как Холдернесс, но покровительствовать тем, кто ниже и слабее его.
-- Скажите откровенно, Раймонд, имей вы сестру или крестницу -- вы бы доверили её такому человеку?
Раймонд снова поморщился. Вопрос был гипотетический, но неприятный.
-- Монтэгю никогда не совершит подлости, -- заверил он баронета, -- от него можно ждать любой выходки, но не низости. Монтэгю... шалопай, конечно, но не подлец. А уж повести себя непорядочно по отношению к мисс Коре Джулиан просто неспособен. Мы говорили с ним сегодня. Уверяю вас, его намерения -- самые честные.
Остин Чилтон долго молчал. Баронет знал из хорошо осведомленных источников в Кембридже о поведении в университете не только Монтэгю, но и самого Шелдона. Большей противоположности, разницы в отзывах трудно было себе даже представить. Тем страннее для баронета звучали слова Шелдона, явно пытавшегося выгородить Монтэгю. Чилтон видел, что сын Брайана равнодушен к красавице Коре, но считал его -- по тем же отзывам -- человеком кристальной порядочности, и недоумевал, что может заставить молодого Шелдона быть столь снисходительным к распутному повесе. Неужели ему совсем безразлично, что девушка будет связана с негодяем? В отличие от Раймонда, сэр Чилтон полагал развращенность -- не грязью, но болезнью, проказой души, и не считал, что она может быть прощена или забыта. Клеймо распутства не смывается. Проказа не излечивается. Слова Раймонда не убедили Чилтона, он решил просто подождать, понаблюдать за поклонником крестницы, а уже потом принять решение.
* * *
Шелдон же, вернувшись к себе, долго лежал без сна, снова вспоминая свои препирательства с Джулианом.
"-- Кто определяет запреты, Шелдон? Только я сам себе могу устанавливать границы дозволенного. Я никогда не признаю принуждения над собой, только мои желания есть мерило всего, и подавлять их я не намерен -- иначе, зачем жить?
-- Мне остаётся лишь уповать на то, что ваши желания не вымостили бы вам, Монтэгю, дороги в ад. К счастью, вы кажетесь мне добрым человеком, Джулиан, несмотря на декларируемые софизмы.
-- Я добр лишь к тем, кто достоин этого. Трижды презрен тот, кто расходует себя на недостойных.
-- И любите лишь достойных любви? -- Губы Шелдона искривились.
Намек на бордели Монтэгю проигнорировал.
-- Ваши взгляды отдают плесенью, Шелдон. Я не готов подставить щеку, жизнь -- это насилие. Кто и чего достиг непротивлением? Я ничего не прощаю врагам своим. Отвечаю ударом на удар, насмешкой -- на насмешку, оскорблением -- на оскорбление -- мера за меру. Воздай другим то, что они заслужили. Презрен отвечающий добром на хулу. Трижды презрен творящий добро неблагодарным.
-- А вы пробовали?
-- Даже не собираюсь. Зачем растрачивать себя на глупости?
-- Это всё же лучше, чем растрачивать себя на бордели.
-- Все блага и радости надо брать здесь и сейчас. Трижды глуп аскет, страдающий в этой жизни и надеющийся на воздаяние потом. Что лучше: страдать всю жизнь, в надежде на будущее воздаяние, но узнать потом, что всё всуе? Или сейчас срывать все плоды жизни, ни на что не рассчитывая, а потом узнать, что тебе даровано новое бытие?
-- Оно может быть для сорвавшего здесь все плоды таким, что едва ли порадует.
-- Это ерунда, в мире нет ни добра, ни зла. И глуп тот, кто меряет всё понятиями света и тьмы. В мире много цветов, много и оттенков. И когда вы осознаете это, вы познаете, что есть Свобода. Если же кто творит то, что вы именуете злом, почему он делает это? Либо от одиночества, либо его на это толкают отчаянье, бедность, болезнь, дурное воспитание или безумие.
Шелдон вздыхал.
-- Я не могу стать выше безумия. Но я буду выше одиночества, отчаяния, бедности, болезни и дурного воспитания. Нет, и не может быть обстоятельств, которые толкнули бы меня на подлость. Просто потому, что я не хочу быть подлецом.
Монтэгю насмешливо улыбался.
-- О, Боже мой, слышать такое от Шелдона, наследника трехсоттысячного состояния, руками гнущего кочергу, здоровьем, образованием и воспитанием которого занимались лучшие врачи и учителя королевства! Что вы знаете об отчаянии, бедности, болезни?
-- Бросьте, Монтэгю. У вас поводов впадать в отчаяние не больше моего, вы просто потворствуете своим самым низменным прихотям и оправдываете себя несуществующими придуманными драмами! Подумать только, он шляется по злачным местам, как сказал про вас Хилл, "до глубины души поражая женщин размерами своего огромного дарования", потому что... А почему, кстати? Отчаялись? В чём? Больны? Но болеете вы только с похмелья. Дурное воспитание? Может, определить вас в пансион мадам де Фри и поучить этикету? Бедность? Но вояжи по борделям недёшевы. Может, безумны? Но ваше мышление не носит никакой печати умопомешательства. Вам нет оправдания, Джулиан..."
Глава 11, в которой читатель ближе познакомится с мистером Джулианом Монтегю.
Монтэгю уехал вскоре после ухода Шелдона. Только сейчас, уже в предрассветных сумерках, Джулиан задумался о происшедшем -- в присутствии Коры он не мог размышлять ни о чём. Он порадовался, что Вивьен в её глазах предстал лжецом -- это повышало его шансы, которые он оценивал теперь, после слов Чилтона, как весьма скромные. Но подумать только! Ещё совсем недавно он не знал, зачем встаёт по утрам и как скоротать день, и вот теперь не мог спать по ночам и не замечал времени!
Судьба обошлась с Джулианом Монтэгю немилостиво, причём несправедливость ощущалась им с колыбели. Властный и сильный, умный и осмотрительный, Джулиан был рожден управлять, но жребий сделал его младшим сыном. Отцовское состояние должен был унаследовать старший брат Томас, мягкий и поэтичный юноша, как характеризовал его отец, слабохарактерный и ничтожный, как позволял себе думать Джулиан в раздражении. Истина, как обычно, была посередине: Томас поэтом был, прямо скажем, весьма заурядным, но был добр и мягок. Нельзя сказать, что братья ненавидели друг друга: Томас всегда стремился к добрым отношениям с Джулианом, восхищаясь его отчаянной отвагой и душевным благородством, сожалея лишь, что оно не распространяется на него самого. Джулиан же ненавидел своё ущербное и подчинённое положение и, считая брата его виновником, ненавидел и его. Он не был ни кутилой, ни игроком, ни транжирой, но сама необходимость довольствоваться восемьюстами фунтами в год унижала и бесила. В семье Джулиан был замкнут и высокомерен, и только любовь к сестре говорила, что он умеет испытывать некоторые иные чувства, кроме раздражения и недовольства жизнью.