Школу французского языка для иностранцев Алька закончила с отличием. Теперь она говорила и писала практически свободно. Еще одна победа. К тому же несомненный ореол удачливости вокруг Альки вызывал уважение и желание помогать этой похожей скорее на подростка, хрупкой светловолосой и ясноглазой женщине, столь отважно покоряющей вершину за вершиной.
Вскоре Алька нашла свою первую работу.
В престижную частную Школу бизнеса, где французы, работающие в крупных фирмах и в государственных структурах, изучали иностранные языки, она отправилась за компанию с русской девушкой Женей. Неожиданно легко Алька прошла собеседование, и из пяти претендентов (четверо были русские и одна — француженка-славистка) взяли именно ее.
Поначалу Алька удивлялась: зачем этим деловым и занятым людям мучиться, учить русский язык, от которого у них мозги сворачиваются в трубочку, если и в России, и во Франции существует бездна профессиональных переводчиков. Но вскоре она уразумела, что на деловых встречах, зачастую весьма конфиденциальных, знание языка партнера было просто необходимо. Иногда оно выручало даже в самых небольших количествах. «Здравствуйте», «прекрасная погодка нынче», «как поживаете?» — и лед отчуждения сломан, можно вести переговоры.
А переговоры вести приходилось теперь, по-видимому, часто. В России началась эпоха, прозванная «перестройкой». Вышел Закон об индивидуальной трудовой деятельности, предприимчивый люд воспрял и зашевелился, и то, за что раньше в Союзе можно было схлопотать на полную катушку, становилось нормой жизни.
Вообще, интерес ко всему русскому чрезвычайно обострился, чему способствовала (правда, не всегда в лучшую сторону) и хлынувшая во Францию третья волна эмиграции.
Школа, где теперь три раза в неделю Алька преподавала русский язык, находилась в Седьмом округе Парижа, на набережной Вольтера, у моста Руаяль. Когда Алька узнала историю здания, где размещалась школа, то поняла, что не уйдет отсюда, даже если ей урежут зарплату.
Здесь Вагнер написал увертюру к «Мейстерзингерам», Бодлер поднимался по этим же ступенькам, уже лелея в себе «Цветы зла». Рука Оскара Уайльда скользила по тем же перилам, которых касалась ее рука… Ну разве могло это оставить равнодушной литературно-сентиментальную до мозга костей Альку?
Если в отношениях с жизнью у нее и преобладал здравый смысл, то в отношении искусства она была законченным романтиком.
«…почтили Париж своим пребыванием» — эти слова, высеченные на доске у входа в школу, неизменно приводили ее в состояние почти экстаза.
Прошло полгода со дня ее поступления на службу. Сказать, что преподавательская деятельность была истинным Алькиным призванием, можно было только с очень сильной натяжкой, хотя с группой из восьми французских бизнесменов у нее сложились хорошие отношения.
Вот тут-то эмоциональной, открытой Альке и следовало проявлять особую бдительность. Никаких фамильярностей и, не дай бог, флирта с учениками! Никаких разговоров на личные темы. Между коллегами (в школе работали тридцать два человека: русские, немцы, англичане, японцы), между преподавателями и учениками отношения вполне дружелюбные, но о дистанции забывать не позволялось. И если в России от личных отношений могла зависеть карьера или зарплата, то здесь ничего подобного и представить было нельзя.
Но больше всего угнетала Альку необходимость соблюдать регламент в косметике и одежде. Если бы директриса могла одеть всех в серые костюмы, она бы это непременно сделала.
Однако платили в этом «концлагере» по самым высоким тарифам. За неделю Алька получала столько, сколько официантка, кассирша или продавщица среднего магазина за месяц. Где еще ей, иностранке, светила подобная работа?
Вот она и терпела, стиснув (впрочем, не слишком сильно) зубы. Ну и опять же — Бодлер, Уайльд…
Постепенно Алька все больше узнавала и русскую жизнь Парижа. Весьма разнообразное, надо сказать, собралось общество. От «действующих» великих князей и княгинь до богемы всех сортов и потомков белогвардейских офицеров, которые, оказавшись в двадцатых годах в Париже, вынуждены были работать таксистами.
Это было несколько практически не соприкасавшихся друг с другом кругов. Ничего, кроме русского языка (здесь как-то особенно ей стало очевидно, что, правда, «великого и могучего», и никакая ирония тут неуместна), их не связывало. И все же в «лица не общем выраженье» Парижа они все, вместе взятые, были достаточно заметным мимическим жестом.