Разрешение на въезд в США было Фридманом получено, оставались буквально дни его пребывания в тревожных российских просторах, однако многого он еще не решил. Первое: гарантированную перевозку драгоценностей, хотя соответствующая работа велась в Германии, где у него проживал дядя родом из Поволжья, в свое время умудрившийся доказать, что фамилия Фридман - немецкая, и успешно перебравшийся в Бонн.
Дядя вместе с Валерием занимался контрабандой уже долго, так что курьера должен немецкий партнер прислать надежного. Кроме того, завязал дядя бизнес с одним из совместных предприятий, поставив в Союз под гарантию племянника деревообрабатывающее оборудование, должное настрогать дяде миллионы из российской древесины, гарантии на поставку которой имелись самые твердые. А помимо твердых гарантий, существовал еще добрый десяток "пожарных" вариантов. Так что дядя зависел от племянника плотно.
Второй проблемой являлась передача полномочий преемнику, должному представлять семейный бизнес Фридманов в Советском Союзе. Преемник был толковым, исполнительным, но многих тонкостей еще не постиг, кое-что воспринимал схематично, поверхностно, пусть и старался... А преемник - основной инструмент, должный быть безотказным и точным...
И, наконец, третье. Все хлопоты порой заслонялись горьким и сугубо личным... Мариной. Познакомился он с ней у Михаила, ее брата, у которого иной раз прикупал что-либо из аппаратурки, кассет, прочего барахла. И ведь влюбился же! Умна девочка, красива, надежна - такой она ему показалась, и чувство обоюдной теплоты родилось сразу же, он нутром это почувствовал, уверовав: вот - счастливый итог всему. Вот ради кого нужна ему Америка. Чтобы вытащить девчонку отсюда, раскрыть для нее мир, заботиться о ней, в этом смысл... Он же был чудовищно, обреченно одинок, что осознал совсем недавно, когда схлынул бредовый жар лихорадки накопительства, увеселений и делания денег.
Проклятые бумажки - красные, сиреневые, зеленые и коричневые... Они иссушали душу, мозг, отнимали способность радоваться жизни и быть человеком - сострадать, прийти на помощь ближнему, не имея видов на наживу, кому-то, наконец, просто подарить эти деньги... Ведь ничего же не было: ни семьи, ни любимой женщины, ни друзей, ни настоящего отдыха, ни увлечений. Только бизнес. Черно-белое, без красок и чувств существование. Впрочем, чувства страха, злобы, зависти - эти-то взыгрывали постоянно... Не приходили иные - раскованности, радости, участия, любви... Но они таились под спудом навязанных жизнью, как ростки под асфальтом. В силу логики ли, осознания ли необходимости спасения души, но хотел Валерий воскрешения в себе человека, хотя знал - с прошлым не порвешь и навсегда въелся в существо его расчет, цинизм, фальшь, страстишка к наживе и сытой, не обремененной трудом жизни, однако - хоть как-то исправиться, чтобы не отказался от тебя Бог и чтобы только не в ад, а в чистилище хотя бы...
Марина...
Он ощущал ограниченность этой девочки, черствость, даже духовную пустоту, но одно дело, когда пустота эта приобретенная, другое - когда незаполненная... Он убедил себя, что воспитает ее, сделает счастливой, а уж она теплом своей красоты и юности даст ему самое важное - возможность любить. Любить, хранить, оберегать, делиться, дарить. В этом смысл, в этом.
Эмиграцию Валерия Марина воспринимала как нечто должное. Политическая и социальная атмосфера родимого государства ей откровенно не нравилась, а все остальные детали существенного значения не имели, тем более уезжала она с любимым человеком, способным обеспечить ее всем, чем возможно.
Срыв произошел внезапно: один из знакомых Фридмана, хорошо знавший московских валютных проституток, откровенно удивился: дескать, что за шуры-муры с "группой риска"?
Поначалу Фридман оторопел.
Он не мог поверить: его, старого волка, провели? Но эти безвинные, прекрасные глаза, одухотворенные чистотой помыслов? Папа - райкомовский деятель, хоть и в отсидке... А... братец спекулянт?.. Вот тебе и папа, и революционный дедушка...
Неужели - игра? При доказательном объяснении с ней истина выплыла наружу.
Сначала, правда, на Валерия обрушился бешеный шквал возмущения, которое могло бы показаться гениально искренним, но затем под давлением улик тактика переменилась: начался покаянный скулеж, мольба простить ошибки юности, заклинания в верной любви к нему - единственному и неповторимому...
- Вот. - Он положил перед ней сто долларов. - Раздевайся. А после... подумаем, как нам строить общее светлое будущее и стоит ли его строить. А сейчас поработай. И еще, - предупредил, твердо глядя в ее глаза, - без лишних слов и эмоций. Я хочу побывать в роли клиента. Ее уж я заслужил.
Он ушел от нее через полчаса, не сказав ни слова. Ни слова не сказала и она. На том все кончилось.
Брел по улице, сопровождаемый ползущей сзади машиной с охраной, и думал устало, что все-таки прав, решив уехать.
Улица была сырой и мрачной, грязь летела от проносящихся мимо легковушек, редко и тускло светили окна в приземистых однотипных домишках, и прошедшая жизнь представлялась таким же отчужденным и убогим пространством, в котором он шел.
Быстрее к иным берегам, иным огням... Может, этот отрыв от всего прошлого, прыжок в бездну неясного еще нового бытия кончится трагически, но продолжать трагедию сегодняшнюю смысла не имело. Тот мир, в котором он замкнуто и привычно скитается, находится рядом с другим, соседним, - вероятно, исполненным смыслом, духовностью, однако недосягаемым для него, чей свет не различается им да и явно чужд... Он не верит ни в ценности этой страны, ни в надежды, ни в труды людей ее, ни в себя среди них. Он здесь случайно. Он вообще не отсюда.
И тут пришла мысль:
"Ты же напортил здесь все, что мог напортить... И эти безысходность и нищета вокруг - дело, к которому и ты приложил руку, да. По-своему, иначе, нежели сановные тираны и идеологи-пустобрехи, но ведь ты паразит сродни им..."
Что же... Тогда прочь отсюда, как с места преступления!
А Марина?..
Его ознобом пробило от воспоминания о ней как о чем-то постыдно-мерзком, грязном... Потом же подумалось: а... так ли все просто? Ну ты, ты поставь себя на ее место! Ты требуешь от нее того, что никогда в тебе не присутствовало, дружок. Вот плюнь на все - на ложь ее, игру, подлость, продажность, и прости. И руку ей протяни. Ведь единственная она, кого ты способен любить, ведь так, так... Рискни. И дай ей шанс. Потому что не все было для нее игрой, существовало ведь нечто большее, не мог он ошибиться... Или ошибся?
Нет, не мог.
МАРИНА АВЕРИНА
Утром, после ухода клиента, она обычно выключала телефон и, сменив простыни, приняв душ, спала часов до трех. Последующее время - до семи-восьми вечера - уходило, как правило, на приведение в порядок квартиры, косметику, обед, а после звонила бандерша, направлявшая клиентов; обозначала все виды услуг, плату. Если клиент был проходным - на час, на два Марина сама выезжала к бандерше, если же на ночь - готовилась расколоть гостя на предварительное гуляние в ресторане, а после привозила к себе.
Ресторан, да еще с пьющим клиентом - удача. В итоге силы подвыпившего иссякают, и, утолив страсть, он спокойно засыпает, чтобы утром, получив свое пиво либо аспирин, отправиться восвояси в гостиницу.
Эта ночь была кошмаром. Два итальянца, вылакавшие ящик напитков, но ничуть не захмелевшие, после ресторана прибыли сюда, домой, в полночь, а ушли в восемь утра. Ни минуты сна.
Сидя на свалявшихся простынях, она мертво смотрела на лежавшие перед ней купюры, прижатые липкой бутылкой из-под аперитива. Полная окурков пепельница, валяющиеся на ковре рюмки...