— Ты ведь ничего не можешь сделать без моего согласия, — заметил мужчина.
Малыш слегка отодвинулся от Роз.
— А я не очень-то и рвусь…
— Давай в гинеях.
— Я вам сказал свои условия… — Он с ужасом оглядел комнату — никто не может упрекнуть его, что он не сделал все возможное, чтобы избежать этого, не совершать больше преступлений… Когда мужчина открыл рот, ему показалось, что он слышит голос собственного отца, и эта женщина в углу — его мать, он торгуется из-за своей сестры и не испытывает никакого желания получить ее в жены…
Он повернулся к Роз.
— Я пошел, — и почувствовал, как в нем шевельнулась жалость к добродетели, которую не смогли ни исковеркать, ни уничтожить. Говорят, что у святых есть… как это?… «героические добродетели», героическое терпение, героическая выносливость, но он не мог разглядеть ничего героического в этом костистом лице, в выпуклых глазах; во время перебранки, когда в денежной сделке ее жизнь ставилась на карту, на лице ее отразилась только робкая тревога.
— Ну ладно, — добавил он, — с тобой мы скоро увидимся, — и пошел к двери. У порога он оглянулся — можно было подумать, что здесь собралась дружная семья. И тут он уступил, нетерпеливо и презрительно:
— Ладно. В гинеях. Я пришлю своего адвоката, — и вышел в зловонный коридор; Роз последовала за ним, задыхаясь от благодарности.
Он довел игру до последней карты, даже нашел в себе силы усмехнуться и сказать ей приятное:
— Я бы для тебя и на большее пошел.
— Ты вел себя просто чудесно, — с обожанием воскликнула она, проходя мимо вонючей уборной, но восторг ее был ядом — он как бы утверждал ее право на него, прямо вел к тому, чего она от него ожидала, — к ужасающему акту вожделения, которого он не испытывал. Она шла за ним, пока они не выбрались на свежий воздух Нелсон-Плейс. Среди развалин района Парадиз играли дети, на пустыре, где когда-то был его дом, дул морской ветер. Смутный инстинкт разрушения шевельнулся в нем, словно радость наслаждения открытым пространством.
Она повторила слова, уже сказанные ею когда-то:
— Даже представить себе не могла, как все устроится.
Мысли ее блуждали среди событий этого дня и вдруг пришли к неожиданному выводу:
— Вот никогда не думала, что хандра может пройти так быстро. Ты им, должно быть, понравился.
Айда Арнольд надкусила пирожное так, что крем выступил между крупными передними зубами. Она засмеялась немного развязно для маленькой гостиной в стиле Помпадур и сказала:
— Никогда не могла позволить себе тратить столько денег с тех пор, как рассталась с Томом. — Она откусила еще кусочек, немного крема застряло на пухлом языке. — Отчасти я обязана этим Фреду. Если бы он не дал мне совета насчет Черного Мальчика…
— Отступилась бы от этого дела, — предложил Коркери, — и просто повеселилась бы немножко. Ведь это же опасно.
— Ну, конечно, опасно, — согласилась она, но в ее больших глазах не было видно настоящего ощущения опасности. Ничто не могло заставить ее поверить, что и она, подобно Фреду, может попасть червям на съедение… Мысли ее не шли в этом направлении; как только они слегка отходили в сторону, стрелка автоматически включалась и возвращала ее, трепещущую от радости, на привычные рельсы, на пригородную линию с нарядными домиками, увеселительными заведениями для туристов и маленькими, тенистыми рощами для любовных утех на лоне природы. Она продолжала, разглядывая пирожное: — Я никогда не отступаю. Они даже представить себе не могут, какую кучу неприятностей на себя навлекли.
— Предоставь это полиции.
— Ну, нет уж. Я сама знаю, что мне делать. Можешь мне не советовать… Как ты думаешь, кто это такой?
Пожилой господин в лакированных ботинках, с белой манишкой над жилетом и булавкой из драгоценного камня шествовал через гостиную.
— Изысканный, — заметила Айда Арнольд.
Позади него семенил секретарь, читая по списку: «Бананы, апельсины, виноград, персики…»
— Из оранжереи?
— Из оранжереи.
— Кто это? — спросила Айда Арнольд.
— Это все, мистер Коллеони? — осведомился секретарь.
— Какие цветы? — требовательно спросил Коллеони. — И неужели вы не могли достать немного медовых персиков?
— Никак нет, мистер Коллеони.
— Моя дорогая жена… — начал Коллеони, но продолжения нельзя было расслышать. До них донеслось только слово «страсть». Айда Арнольд обвела взглядом изящную обстановку маленькой гостиной Помпадур. Как лучом прожектора, глаза ее осветили подушку, диван, тонкие аскетические губы мужчины, сидевшего напротив нее.
— Мы могли бы повеселиться и здесь, — сказала она, глядя на его губы.
— Дорого, — нервно возразил Коркери, но ее рука успокаивающе потрепала его по тощему бедру.
— Черный Мальчик выдержит. А в «Бельведере»… знаешь… там не удастся повеселиться… Строгие нравы.
— Ты, значит, не против того, чтобы немножко повеселиться здесь? — спросил Коркери. Он заморгал глазами. По выражению его лица трудно было догадаться, обрадует или испугает его ее согласие.
— Почему я должна быть против? Насколько мне известно, такое никому не приносит вреда. Это в природе человеческой натуры. — Она снова откусила кусочек пирожного и повторила свои любимые присказки: — В конце концов, мы ведь только доставляем себе радость. Приятно стоять за правое дело, приятно быть во всем человеком… Поди-ка и притащи мой чемодан, а я пока добуду комнату.
Коркери зарделся.
— Платим пополам, — сказал он.
— Это за счет Черного Мальчика, — широко улыбнулась ему Айда.
— Мужчины любят… — неуверенно пробормотал Коркери.
— Поверь мне, я знаю, что любят мужчины. — Пирожное, мягкая кушетка, вычурная мебель были как любовный напиток, подлитый ей в чай. Ее охватило вожделение и вакхический порыв. В каждом слове, произнесенном кем-нибудь из них, она улавливала лишь определенный смысл.
Коркери густо покраснел и еще больше смутился.
— Мужчина всегда испытывает… — Он был обескуражен ее безудержным весельем.
— Кому ты рассказываешь? — повторяла она. — Кому ты рассказываешь?
Когда Коркери ушел, Айда стала готовиться к празднеству, все еще ощущая во рту вкус сладкого пирожного. Мысль о Фреде Хейли отступила назад, как фигура на платформе, когда поезд отходит от станции. Хейл принадлежал к тем, кто оставался: поднятая на прощанье рука только усиливает остроту новых волнующих приключений. Новых… и в то же время беспредельно старых… Опытным взглядом оглядела она просторную, обитую атласом спальню, словно располагающую к наслаждению, трюмо, шкаф, огромная кровать. Она непринужденно уселась на нее, в то время как рядом стоял рассыльный, ожидая распоряжений.
— Ну и пружины! — воскликнула она. — Ну и пружины!
Айда еще долго сидела на кровати после его ухода, планируя вечернее празднество. Если бы кто-нибудь сказал ей тогда: «Фред Хейл», — она с трудом узнала бы это имя; в тот момент она была увлечена совсем другим делом — а Фредом пока что пусть занимается полиция.
Потом она медленно встала и начала раздеваться. Она никогда не любила надевать на себя много вещей — почти моментально она нагою предстала перед трюмо: тело крепкое, хоть и полноватое, в общем то, что надо. Она стояла на мягком, пушистом ковре, окруженная золочеными рамами и красными бархатными портьерами, в голове ее возникали десятки избитых банальных фраз: «Ночь любви», «Живешь только однажды» и тому подобное. Для Айды страстные слова были все равно что взгляд в стереоскоп. Она сосала шоколадную конфетку и улыбалась, пухлые пальцы на ее ногах нетерпеливо зарывались в ковер, она ожидала Коркери — вся она была большим, роскошным, цветущим сюрпризом.
А за окном начинался отлив, море шуршало по гальке; отступая, оно оставило на берегу сапог, кусок ржавого железа, и тот же старик, согнувшись, выискивал что-то среди камней. Солнце опускалось за дома Хоува, наступали сумерки, тень Коркери, медленно бредущего с чемоданами из «Бельведера» — он экономил на такси, — удлинилась. Резко крича, чайка метнулась вниз к мертвому крабу, которого волны колотили о железные сваи мола. Был час надвигающейся темноты, вечернего тумана над проливом, был час любви.