– В чем дело? – спросил его герцог.
– С визитом приехала баронесса фон Шлютер, – запыхавшись, сказал дворецкий. – Ее милость говорит, что оказалась по соседству и очень хотела бы переговорить с вашей светлостью перед возвращением в Лондон.
Поджав губы, Бакхерст подумал, что баронесса использует чересчур надуманный предлог.
Он прекрасно понимал, зачем приехала баронесса: ей необходимо выяснить, почему он прервал с ней связь, ибо слухи о несчастном случае до нее не могли дойти.
В этот момент он почувствовал, как в его руке сжались тонкие пальцы, и понял, что Сэмеле небезразличен ответ, который он даст Хигсону.
Бакхерст знал, что она напряжена не потому, что опасалась баронессы или ревновала к ней – до его жены не дошли светские пересуды. Но гостья пожаловала не вовремя, тогда, когда они собирались побыть вместе, чего Сэмела с таким нетерпением ждала – ведь он впервые сошел вниз!
Он был уверен, что, если пойдет к баронессе, Сэмела почувствует себя одинокой и забытой, как ребенок, которого обещали сводить на пантомиму и в последний момент разочаровали, не выполнив обещания.
Размышляя об этом, Бакхерст вдруг понял, и это показалось ему прямо-таки невероятным, что у него сейчас нет ни малейшего желания видеть баронессу.
У него возникло такое чувство, словно она является чужеродным телом для этого дома, для орхидей, для солнечных лучей и, конечно, для Сэмелы.
С минуту он не мог поверить, что чувствует именно это, но затем окончательно уверился, что не может принять женщину, в страстных объятиях которой совсем недавно буквально сгорал, что вовсе не желает ее видеть.
Хигсон ждал его решения, ждала его и Сэмела, и хотя в его мозгу промелькнули десятки мыслей, для ответа ему потребовалось не более нескольких секунд:
– Передай мои извинения, Хигсон, и скажи, что, к сожалению, доктор строго предписал мне не принимать гостей в течение нескольких дней.
Говоря это, он знал, что у Сэмелы снова появились ямочки на щеках, а в глазах засияло солнце.
Он, кроме того, почувствовал, как расслабились ее пальцы в его руке и, казалось, она готова запрыгать от счастья – он остается!
– Слушаюсь, ваша светлость, – почтительно сказал Хигсон и повернул к дому.
– А теперь я хочу показать вам другие орхидеи, – будто их не прерывали, предложила Сэмела, – тоже очень симпатичные, но не такие прелестные, как… названные в мою… честь.
И она провела герцога вокруг фонтана, где располагались не менее экзотические растения. Потом Сэмела твердо заявила, что они погуляли достаточно и пора возвращаться домой.
Он не стал спорить, так как, к удивлению, почувствовал, что еле стоит, и когда они вернулись к уютному креслу у окна, Бакхерст с облегчением уселся в него.
Сэмела не стала задавать никаких вопросов, а лишь прошла к подносу, на котором в ведерке со льдом стояло шампанское и вернулась с полным бокалом в руке.
Хигсон уже объяснял ей: в те дни, когда герцог был в своей резиденции, в каждой комнате, куда он мог зайти, было приготовлено шампанское.
– Дело не в том, что его светлость любит выпить, – объяснил дворецкий, – он пьет не более одного бокала в день в отличие от некоторых гостей, которые бывают здесь. Просто этого требует гостеприимство, традиционное для Бакхерст-парка, ваша светлость, как и для других поместий, которыми владеет герцог.
– Думаю, это очень неплохо, – сказала Сэмела, – это мне напоминает гостеприимство монахов в монастырях, которые всегда были готовы накормить и приютить путников как дорогих гостей.
– Мне кажется, этот обычай восходит к какой-то старинной религии, – добавил Хигсон. – Но сейчас так принято в Англии. Что ж, будем принимать это как должное.
– Конечно, будем, – согласилась юная герцогиня.
При этом она решила, что иного и не ожидала от своего рыцаря-крестоносца, который, конечно, должен быть щедрым и гостеприимным и желать помочь всякому страждущему.
Герцог взял бокал, отхлебнул из него. Не странно ли, что он не захотел ни под каким видом встретиться с баронессой? Он представил себе ее ярость, когда ей отказали в приеме.
«Ничего, переживет как-нибудь», – подумал он.
Он почувствовал, что его не особенно волнует, переживет она такой афронт или нет, и, к своему изумлению, понял, что завершилась эпопея с еще одной его любовной историей.
По возвращении в Лондон он уже не возобновит связи с баронессой фон Шлютер.
Герцог привык к тому, что часто его любовные связи обрывались еще до того, как о них становилось известно обществу.
Когда он покидал баронессу, то был этим крайне недоволен и не сомневался в том, что вернется к ней сразу же после свадьбы.
Пламя, которое она разожгла в нем, и ее виртуозные навыки в той области, которую он называл «наукой страсти», были так велики, что временами он чувствовал себя в роли ее ученика.
И все же теперь – во что он никак не мог поверить – мысль о ней вовсе не возбудила в нем желания, а их любовные утехи в ретроспективе показались ему необузданными и положительно неприличными.
Вообще-то герцог очень ответственно подходил к своему высокому положению и не забывал о нем даже в самые интимные моменты занятий любовью.
Однако, когда сейчас он любовался юным, ангельским личиком Сэмелы, сидевшей у окна и листавшей книгу, он твердо решил: она никогда не должна узнать о том, как ведут себя женщины, подобные баронессе.
И тем более ей не следует общаться ни с одной из его бывших любовниц.
Бакхерст полагал, что она не только была бы шокирована, но расстроилась бы и устыдилась от того, что он, герой ее мечтаний, рыцарь, которому она приписывала все мыслимые и немыслимые добродетели, имел с ними связь.
«Я обязан оберегать ее от этого», – решил герцог.
Потом Бакхерст подумал, как странно, что он принял такое решение, и еще более странно, что ему так хочется отгородить жену не только от других женщин, но и от знания его прошлой жизни.
Именно ее юность служит причиной того, что хочется уберечь ее от потрясений, сплетен, прозы жизни и прочих превратностей судьбы.
Затем он вспомнил о том, что разум у Сэмелы отнюдь не детский, и поскольку иногда ему казалось, что она читает его мысли, он велел себе быть крайне, крайне осторожным, чтобы не задеть ее никоим образом.
Он понимал, что это означало бы втоптать в грязь его звездоподобные орхидеи, и он снова вспомнил о солнечных бликах в ее волосах и прозрачности ее кожи.
Скорее всего она упала к нему на подоконник прямо с небес или с одной из мерцающих звезд.
И в этот миг до него дошло, что поцеловать ее, дотронуться до нее и обучить ее науке любви – это совсем не то, чем он занимался прежде с другими женщинами.
Ведь, как он с изумлением понял, ему никогда не приходилось заниматься любовью с целомудренной девушкой. Как только ему взбрело в голову потребовать от сестер, чтобы его невеста была невинной?
Ему даже нечего было спрашивать Сэмелу, целовал ли ее когда-нибудь мужчина.
Она вся дышала чистотой, и эта чистота, отражавшаяся на ее лице, когда она молилась возле его кровати, исходила не только из ее помыслов, но из самой глубины души.
А душа была чем-то таким, о чем герцог даже не помышлял с детских лет, когда дважды в день должен был посещать часовню. А затем он выбросил это из головы как нечто сомнительное, существование которого невозможно доказать.
Но теперь он решил, что душа Сэмелы – реальность и что он обязан оберегать ее так же, как и ее плоть. Это его долг, потому что она принадлежит ему.
Когда он предавался этим размышлениям, сидя в уютном кресле, его мысли как будто передались Сэмеле; она подняла голову, и когда их взгляды встретились, ни он, ни она уже были не в силах отвести глаз друг от друга.