— Как же вы проницательны, подумать только! — воскликнул Майнау с притворным изумлением.
С этими словами они вышли на открытую поляну, где стояли экипажи. Не желая быть замеченными резвившимися детьми и толпой народа, наши друзья предпочли идти по тропинке, пролегающей вдоль берега.
— Эй, малый, ты с ума сошел! — воскликнул вдруг Майнау, схватив за шиворот здорового мальчика-оборванца, который избрал себе очень опасный пост — он качался, сидя на тонкой ветке, склонившейся над прудом. Встряхнув парнишку несколько раз, как мокрого пуделя, Майнау поставил его на ноги. — Положим, холодное купание не повредило бы тебе, любезный, — засмеялся он, похлопывая руками, затянутыми в изящные перчатки, — только я сомневаюсь в твоем умении плавать.
— Фу, как он грязен! — сказал Рюдигер, брезгливо морщась.
— Это правда, но уверяю тебя, что я не особенно брезглив к подобным прикосновениям — это просто плебейские замашки, в которых душа не принимает участия… Да, но, воля твоя, нам еще далеко до того совершенства, когда и тело наше проникнется аристократизмом и подобные замашки сделаются для него невозможными. Что? Ты не согласен?
Рюдигер с досадой отвернулся и ускорил шаг.
— Твой геройский подвиг замечен там, на Майенфесте, — сказал он торопливо. — Вперед, Майнау! Герцогиня покидает берег пруда… А вот и твой необузданный мальчик бежит!
Маленький Лео, обогнув пруд, быстро бежал навстречу отцу. Барон Майнау нежно поцеловал сына и повел его, взяв за руку.
Между тем игры на Майенфесте продолжались; герцогиня в сопровождении нескольких дам и кавалеров медленно приближалась к ним… Она обладала еще и воздушной походкой, неподражаемой грацией и гибкостью креолки… Да, мрачное траурное платье было сброшено, как сбрасывает пестрая легкокрылая бабочка безобразную куколку. Долг был исполнен, приличия строго соблюдены, наконец можно было надеяться на счастье, и глаза могли беспрепятственно гореть ярким пламенем страсти, что в настоящую минуту и происходило.
— Я должна побранить вас, барон Майнау, — сказала она нетвердым голосом. — Вы сейчас испугали меня своим героизмом, и потом, вы явились слишком поздно.
Он снял шляпу и, держа ее в правой руке, низко поклонился. Луч солнца заиграл на темных кудрях этого загадочного человека, перед которым женщины трепетали, «как овечки».
— Я вместе с другом Рюдигером мог бы заявить, что расстроен, — отозвался он, — но, боюсь, ваше высочество не поверит в это, когда я сообщу, что именно меня удержало.
Удивленная герцогиня вгляделась в его лицо — оно немного побледнело, но взгляд его, почти всегда загадочный, горел таким диким торжеством, что она невольно прижала руку к сердцу; цветок у пояса сломался и упал незамеченным к ногам красавца.
Напрасно ждал он вопроса царственной женщины: она молчала и тоже ждала, затаив дыхание. После минутного молчания он, почтительно поклонившись, продолжил:
— Я был в Рюдисдорфе, у тетки моей Трахенберг, и осмелюсь доложить вашему высочеству, что обручился там с Юлианой, графиней Трахенберг.
Все присутствовавшие при этом разговоре точно окаменели. Но у кого достало бы мужества хотя бы одним звуком прервать это ужасное молчание или хотя бы бросить нескромный взгляд на герцогиню, которая стояла пораженная, крепко сжав побелевшие губы? Только племянница ее, молодая принцесса Елена, весело и непринужденно засмеялась и сказала:
— Что за дикая фантазия, барон Майнау, избрать себе жену с именем Юлиана? Юлиана! Фу! Ее иначе себе и представить нельзя, как с очками на носу.
Майнау тоже засмеялся, и как мелодичен и простодушен был его смех!.. Это был спасительный исход. Герцогиня тоже улыбнулась своими смертельно бледными губами. Она сказала несколько слов жениху таким невозмутимо спокойным голосом и с таким достоинством, как может приветствовать своего подданного только повелительница.
— Mesdames, — непринужденно обратилась она к группе молодых фрейлин, — к сожалению, я должна снять ваш прелестный венок: он давит мне на виски, а потому я удаляюсь на минуту… Встретимся за обедом!
Она отказалась от услуг, предложенных ей одной из придворных дам, вошла в домик и затворила за собой дверь.
Цвет лица ее всегда напоминал нежную белую лилию, а прекрасные глаза нередко горели тем жгучим огнем, в котором сказывается южная кровь; она, по обыкновению, улыбалась и приветливо кланялась и исчезла за дверью подобно воздушной фее. Никто бы и представить не мог, что, войдя внутрь, она, как сраженная молнией ель, бессильно упадет возле кушетки на устланный мягким ковром пол, с безумным хохотом сорвет с головы венок и, невыносимо страдая, вонзит тонкие ногти в драгоценную шелковую обивку… Только на одну минуту, так как все ее время было строго расписано придворным этикетом, она могла предаться горю, а затем эти бледные губы должны были опять улыбаться, чтобы окружающие не сомневались, что кипучая кровь бесстрастно течет в ее жилах.