-- А теперь, извините, заснем.
И быстро засыпал, слегка похрапывая. Ночью не просыпался и случалось, что утром он находил себя в той же позе, в какой, блаженно и сыто ахнув, уснул накануне.
В эту ночь ему снилась незнакомая квартира с огромными окнами. В квартире что-то случилось: убит кто-то или очень болен. Ждут важного злого человека, который, вероятно, причинит зло и ему, Глинскому. Хорошо бы, пока человека нет, убежать из квартиры; но странно, что в ней нет двери. Глинский идет вдоль стен, толкает каких-то людей, осматривает, его охватывает страх. Дверей все нет. Он поднимает голову, смотрит вверх и не видит потолка. Похоже, что вся квартира перестроена из какой-то старой церкви. Очень возможно, что убитого или заболевшего будут отпевать. Глинский и наяву не любил панихид, а во сне его теперь охватывает необъяснимый детский страх перед мертвецами. "Лучше проснусь", -- думает он тяжело, как сквозь тучу, и не может. Он кричит, слышит свой крик, но не в состоянии ни остановить его, ни проснуться. Страх все увеличивается, сильно колотится сердце, пропадает церковь и люди. Он проснулся.
Глинский проснулся и сел на кровати. Темно. Сразу, даже не взглянув, он понял, что жены в комнате нет, и что случилось непоправимое. Он зажег свет. Пузырек одеколона стоял на ночном столике, и возле лежала маленькая сухонькая пробка.
"Значит торопилась", -- подумал Глинский. Вдруг рассмеялся злобно-хамски, как смеется конюх, когда его барыня падает с лошади и разбивает белые, нежные ноги.
"Дрянь, дрянь, дрянь!"
Он наскоро оделся. За тысячи верст от родины, от русского языка, от знакомого ресторана с оркестром, где он подавал управляющему руку, удар казался страшным, предательским, особенно злобным. Он дрожал. Желтый, не в пору выпущенный из темниц свет электричества теперь, ночью, когда все мирно спали, за окном торжественно громоздились горы, торжественно сияли крупные звезды, -- был зловещим, словно кто-то тяжело заболел. Глухо припомнился только что приснившийся сон, как смутный отзвук... Будто кто-то заранее уже знал все и неосторожно проговорился этим сном. Хотелось кричать, схватить что-нибудь и ударить изо всех сил.
Он машинально причесался; волосы с левой стороны у уха не слушались гребня и торчали, болезненно возбуждая кожу.
"Как будто похороны", -- подумал Глинский.
Он отпер дверь в коридор, и в ту же минуту в конце его, там, где жил француз-скрипач, тоже щелкнула задвижка и тоже открылась дверь. Глинский не увидел, а скорее угадал свою жену. Она была страшно близка, вот здесь, у самого сердца, и еще ближе -- и в то же время дальше, чем любой незнакомый пассажир в швейцарском поезде. На ней была темно-синяя юбка, та, которую носила днем, а на плечи и грудь была накинута светло-голубая шелковая полупрозрачная шаль. Глинский вспомнил, как две недели назад покупали эту шаль, жена стояла, опустив длинные белые веки, было жарко, продавщица в чем-то уверяла по-французски. Как будто тогда, в магазине, было счастье, теперь оно лежало разбитое... В тени, бросаемой от бровей, Глинский угадал теперь большие испуганные, враждебные глаза, а под полупрозрачной шелковой тканью виднелись длинные, белые преступные руки.
Жена вытянула шею, как большое животное, к которому подкрался охотник. Глинский угадывал ее мысли: она еще не узнала мужа, думает -- посторонний, смотрит на двери, мысленно считает, чуть-чуть дрогнула глазами: пытается рассмотреть номер -- девятый ли? Узнала, вытянула голову, поправила шелковую шаль...
Так они стояли в разных концах коридора, глядя друг на друга. Вдруг внизу, в пустой столовой прокуковала кукушка. Глинский почувствовал сильную боль у сердца, как будто зуб заныл.
-- Падаю, -- сказал он и прислонился затылком к косяку, -- вот падаю.
Но он не упал; трудно было открыть глаза и перевести дыхание, как будто на грудь повалили большую тяжесть. Он поднял кулак и погрозил в дальний угол коридора. С ужасом сквозь ресницы верхних век увидел, как бы в тумане, что жена откровенно и гордо усмехнулась. Да, она совсем не испугалась. Рука со сжатым кулаком опустилась. Она улыбнулась. Сделалось очень страшно. Рука очень ослабела.
Почти в забытье, он ушел в свой номер и, когда поворачивался спиной, подумал, что она теперь презрительно смотрит на него, насмехается, по-французски расскажет тому -- с крепкими холеными белыми зубами. Он сел на неубранную кровать и начал стонать немного нарочно, как бы злобно себя забавляя. Но было, действительно больно и жгло горло. На глаза попался графин с водой; хотя стакан стоял тут же, Глинский стал пить прямо из графина; это он впоследствии вспоминал каждый раз с внутренним содроганием; как будто в том, что он пил не из стакана, а прямо из горлышка граненого графина, было самое страшное.