Может, оно и к лучшему.
Городская тюрьма, одно из старейших зданий в городе, была устроена из рук вон плохо. От стен шел промозглый холод, и тонкий шелк платья не согревал озябшего тела. Я видела, как от моего дыхания в воздухе образуется облачко пара. Тепло, казалось, уходило вместе с самой жизнью. У меня не хватало сил его удерживать.
Я словно замерла, застыла, холодная и бледная, как восковая кукла. Казалось, все мое существо сковала ледяная корка. Такой, бесчувственной и замерзшей, я могла только ждать разрешения страшной ситуации, развязки.
Погруженная в себя, я просидела на кровати без движения до самого рассвета, глядя, как постепенно становятся ярче квадраты света, проникающего внутрь через зарешеченное окошко. Часы на площади, где, вероятно, уже шли приготовления к моей казни, пробили сначала четыре, а затем пять, шесть и семь раз. Незадолго до восьмого удара в камеру вошли уже знакомые мне законники в сопровождении крупной высокой женщины, также одетой в форму дознавателей. Через ее руку было перекинуто грубое серое рубище – тратиться на одежду для тех, кто в скором времени будет сожжен, в судебном управлении считали излишним.
Коротко переглянувшись, законники повернулись и вышли из камеры. Повыше натянув перчатки и поправив воротничок, женщина подошла ко мне и, заковав руки, приказала повернуться спиной. С трудом заставив двигаться окоченевшие ноги, я покорно поднялась. Сейчас мне было все равно, кого служители закона выбрали для того, чтобы переодеть меня – женщину или мужчину, – но видеть здесь женщину было все же немного приятнее. Мне не отказали хотя бы в такой малости, оставив некое подобие достоинства.
Женщина сноровисто расстегнула корсет, стараясь как можно меньше соприкасаться с моей обнаженной кожей. Вцепившись железной хваткой в запястья, она отстегнула сначала один наручник, а затем другой и стянула вниз кружевные рукава. Последняя, пусть даже тонкая преграда между кожей и холодным зимним воздухом исчезла, и я почувствовала себя совершенно беззащитной. Женщина положила руки мне на талию и грубо дернула юбку вниз, освобождая от платья.
– Шаг вперед, девочка, – сказала она. – И туфельки тоже придется снять.
Я послушно выскользнула из белого круга шелка, оставив в центре расшитые мелким жемчугом белые туфли. Совершенно невпопад мелькнула мысль, что – как знать – через некоторое время это же самое платье горожане увидят уже на другой невесте. Интересно, известно ли городскому магистрату, что тюремное начальство приторговывает одеждой и имуществом приговоренных к казни?
Впрочем, я не доживу до того, чтобы это проверить.
– Вытяни руки, – приказала законница.
Рубище, предназначенное для узников, скроили так, что надевать его можно было не снимая наручников. Просунуть голову в горловину, опустить два куска ткани спереди и сзади, подпоясать на талии – и готово. Заметив в моей свадебной прическе гребень с драгоценными камнями, женщина потянулась было вытащить его. Последний подарок Эдвина, еще оставшийся у меня – лишенной привычного мира, одежды, защиты, всего человеческого. И я, собрав все силы, в неожиданном для себя порыве дернула головой, уворачиваясь от рук законницы, и отскочила в сторону так, чтобы оказаться к ней лицом.
Женщина отшатнулась, словно увидела в моих глазах что-то жуткое и безумное. Ругнувшись себе под нос, она бросила на меня злобный взгляд, но не решилась еще раз протянуть руку.
– Вперед. И помалкивай.
Стража, ожидавшая за дверью, встала по обе стороны прохода, пропуская сначала законницу с моим платьем и туфлями в руках, а затем и меня. Мы долго шли по коридорам, пока не оказались во внутреннем дворе, где меня ждала закрытая карета, похожая на ту, в которой я прибыла сюда. Внутри уже сидел господин дознаватель.
Я постаралась занять противоположный угол как можно дальше от него. Босые ноги совершенно окоченели от ходьбы по камням и заснеженному крыльцу. Я попробовала хоть как-то прикрыть их своим жалким рубищем, но под тяжелым взглядом законника прекратила бесплодные попытки.
«Ничего, скоро согреюсь», – мелькнуло в голове. Мысль эта показалась мне настолько дикой, что я не удержалась от улыбки.
– Не вижу в вас раскаяния, Фаринта, – проговорил господин дознаватель, скривившись в презрительной гримасе.