— Ну, я пошел писать письмо Недобылу, — сказал он. — Потому что вам, Пецольд, очень нужна помощь. И вы очень ее заслуживаете.
Он взялся за ручку, но, прежде чем открыть дверь, еще раз обернулся к Пецольду, выпрямившись почти по-военному, — примерно так стоял он в свое время перед императором Францем-Иосифом, говоря ему неприятные вещи.
— Мы с вами не сгнием тут, Пецольд, — сказал он. — Может быть, посидеть придется, но не будет того, чтобы мы тут сгнили.
Потом он сжал ему плечо и ушел. А Пецольд, все еще не веря, не понимая, неподвижно смотрел на дверь, за которой исчез Гафнер, и все думал: «Мы с вами… Он сказал — мы с вами… Не может быть. Как это — он со мной? Разве могу я быть рядом с ним? И все же он сказал «мы с вами»…»
Он положил себе руку на плечо, на котором еще чувствовал пожатие Гафнера.
Прошло несколько хмурых, однообразных дней. Похолодало, пошел снег; в железной печи, стоящей в углу возле двери и согреваемой горячим воздухом, — печь имела странную форму и походила на сахарную голову, — однажды утром зашебаршило, словно в ней поселились мыши, и по камере распространился теплый запах сгоревшей пыли.
— Затопили, — сказал Борн, разбиравший пробор перед зеркальцем. — Зима на носу — пора выбираться на волю.
Тогда-то Пецольд вспомнил бабкины слова, что с таким господином, как Борн, ничего не станется, такой может себе позволить роскошь и в тюрьме посидеть. «Всегда и во всем надо быть бабе правой, — подумал он. — Как нарочно, всегда так выходит, чтобы баба могла свое бубнить: я, мол, говорила, я, мол, предупреждала».
Настроение Борна значительно улучшилось, он вновь обрел свое гладкое баритональное красноречие. Он не упрекал больше Пецольда за участие в рабочей сходке, зато тем больше толковал о значении общенациональной борьбы против централистских устремлений Вены и о том, что эта борьба воскрешает к жизни самосознание чешского народа, до недавних пор помраченное, как при обмороке.
— Да вы не слушаете меня, — сказал Борн, поймав отсутствующий взгляд Пецольда. — Неужели вам все равно, если чехи перестанут быть чехами и потеряют самое драгоценное — свой язык?
— Не знаю я, ваша милость, — ответил Пецольд. — Мы ведь и так чехи, и никогда нам в голову не приходило, чтобы наш брат мог быть кем иным.
— «Нам», «наш брат», — повторил Борн. — Кто это — мы, наш брат?
— Да мы, рабочие, — сказал Пецольд.
— Ах так, — молвил Борн.
Десятого ноября, после того как по распоряжению министра юстиции следствие по его делу было закрыто, Борна выпустили из тюрьмы; его место в камере тотчас занял круглый, румяный торговец спиртными напитками, все еще потрясенный и возмущенный тем, что с ним приключилось. И было чему дивиться; незначительность повода к аресту этого человека произвела сенсацию среди политических обитателей Новоместской тюрьмы. Торговец пустил в продажу горький, на травах настоянный, ликер с наклейкой, где было написано: «Чтоб не жало», а прокуратура увидела в этом скрытый намек на слова Бойста о том, что он прижмет к стене славян, напрасно торговец объяснял, что он вовсе не имел в виду слова Бойста, что он даже и не слыхивал, чтобы пан Бойст когда-либо высказывался о каком-либо прижиме, поскольку никогда политикой не занимался, а название ликера имеет отношение всего лишь к тому, чтоб не жало желудок.
— Затягивают узду, значит, дело всерьез пошло, теперь не до шуток, — прокомментировал этот случай редактор Шимечек.
Дело и впрямь пошло всерьез, и действительно стало не до шуток. Так как никакие запрещения не помогали и митинги продолжались, становясь все более бурными, венское правительство объявило в Праге чрезвычайное положение с военными судами. По улицам ходили сильные военные патрули в полном вооружении. Всем управам Чехии было объявлено, что в каждый населенный пункт, где произойдут беспорядки, поставят на счет общины карательный военный отряд. Постепенно были закрыты все чешские газеты. Арестовывали массами, без разбору, тюрьмы не могли вместить всех схваченных. В страну вернулось спокойствие.
Одиннадцатого ноября, выйдя с прочими политическими на заснеженный двор, Пецольд сильно испугался: он увидел друга своего Фишля, который только что вышел из противоположного коридора, маленький, зябко кутавшийся в короткий серый халатик с заплатами на локтях. Следователь не лгал — комиссар Орт действительно до тех пор искал самозванного оратора с Жижковой горы, пока не нашел его.
Совесть у Пецольда была чиста, чище быть не могло; и все же его охватило опасение, как бы Фишль, не дай бог, не подумал, что он, Пецольд, выдал его; это опасение заставило беднягу покраснеть до ушей. А Фишль действительно так подумал, и когда Пецольд робко шагнул ему навстречу, чтобы поздороваться с ним и сказать что-нибудь утешительное в том смысле, что мы, может, и посидим тут, но не будет того, чтобы нам тут сгнить, — дружок его плюнул ему под ноги и повернулся к нему спиной со словом: «Крыса».