Названный, толстый, сонный восьмиклассник, сын трактирщика из Младой Болеслави, густо покраснел, услыхав свое имя.
— Я прав или не прав? — повторил учитель, вперяя в него свой взор.
— Не знаю, ваше преподобие...
— Ты чех?
— Да.
— Почему?
— Так, ваше преподобие.
— Что за ответ? Почему ты чех, я тебя спрашиваю?
— Потому что так уж родился, ваше преподобие.
— Дурак. Человек рождается мальчиком или девочкой, белым или негром, тут уж нельзя и не нужно ничего менять. Но принадлежность его к нации определяется внешними обстоятельствами, и каждый вправе отбросить свою национальность, как тесную, неудобную одежду.
Взгляд священника наткнулся на пару серо-карих немигающих глаз, как всегда лояльно устремленных на него, глаз ученика, который никогда не разочаровывал его в своей несокрушимой посредственности, чье прилежное внимание служило опорой учителю, когда остальные ученики делались рассеянными.
— Ну, а ты, Недобыл? — спросил патер Коль, чуть смягчив строгое выражение лица и сморщив губы в намеке на улыбку. — Как ты мне ответишь? Ты чех?
Если священник думал обрадовать любимого ученика таким проявлением благосклонности, то он глубоко заблуждался; наоборот, он нагнал на Мартина больше страха, чем отец своей суковатой палкой. Мартину, конечно, важна была благосклонность начальства, но не менее важной была для него и симпатия товарищей. Ответить в том смысле, как ответил Паздера, означало взбесить Коля и, возможно, заработать неудовлетворительную отметку по истории и по химии. Но ответить в противном смысле при таком взвинченно патриотическом настроении значило опозориться в глазах всех гимназистов. Проклятье, и зачем только этот пятнистый болван вызвал именно его, Мартина, зачем вытащил на яркий свет прямого обращения и поставил перед столь дьявольской дилеммой? Он физически ощущал, как спереди, сзади, со всех сторон в него упираются жаркие, нетерпеливые и любопытные взоры товарищей, а сверху, с возвышения, его сверлят холодные, глубоко посаженные глаза Коля, чью небольшую круглую голову словно увенчивала гирлянда высохшей хвои, тянувшаяся сзади по стене. На верхней губе Мартина выступил пот — ему казалось, что лицо у него распухло; о господи, упасть бы теперь в обморок, перестать существовать!
— Ну? Что же ты не отвечаешь? Чех ты или нет? — уже с ноткой нетерпения настаивал отец Коль.
— Я, ваше преподобие… — забормотал Мартин, — я еще не думал об этой проблеме, и еще я…
— И еще ты дурак и трус, я обманулся в тебе, — холодно договорил за него Коль и, отвратив свой взор от уничтоженного Мартина, который сразу будто утонул в толпе, ошпаренный стыдом, священник быстро заговорил в повышенном тоне:
— Нет нужды что-либо добавлять к этому, сыновья мои. Идея без внутренней правды, без нравственного ядра может, конечно, дать замечательную возможность болтунам болтать, нулям — раздуться, ослам — прикрыть свою пустоту, но она рушится, как только возникает надобность доказать ее силу. Чешский патриот тайно вывешивает безмозглые листочки, разглагольствует по подворотням, но тотчас опадает, как пустой мешок, если его просто просят публично подтвердить свою национальность: оказывается, ему неведомо даже, кто он — чех или татарин, зулус, кафр или готтентот. А теперь я вот что скажу, сыночки мои: даю вам два дня на то, чтобы вы разыскали паршивого негодяя, вывесившего это воззвание, — ибо насчет того, чтобы он мог назваться сам, я уже не питаю никаких иллюзий после того, как только что подтвердилось мое невысокое мнение о чешском характере. Если же по истечении этого срока виновник останется неизвестным…
Патер Коль остановился, чтобы усилить напряжение, а потом загремел, сопровождая каждое слово ударом кулака по столику:
— …тогда каждый десятый воспитанник чешской национальности будет без всякой милости лишен стипендии и исключен из конвикта. А теперь разойдитесь.
Но оцепеневшие от испуга мальчики, не веря в серьезность такой угрозы, не расходились, не двигались с места — они так и стояли, устремив к возвышению испуганные взгляды, будто ждали, не последует ли еще что-нибудь. Однако ничего больше не последовало. Патер Коль сложил прокламацию и сунул себе в рукав; в тишине, среди которой цыплячьим писком раздавались всхлипывания нескольких мальчуганов из первого и второго классов, — а многие из малышей, не умевшие еще говорить по-немецки, не поняли даже, в чем дело, и только чувствовали, что случилась беда, — патер Коль, вынув из кармана ключ от двери, мрачно спустился с возвышения.