Смолк, пламенея в молчанье. Кровавым туманом
подернутый Неккер.
(Крики и брань за окном) промолчал, но как гром
над гробами молчанье.
Молча лежали луга, молча стояли ветра, и двое
молчащих —
Пахарь и женщина в слабости — труп его слов
обмывали любовью,
Дети глядели в могилу — так Неккер молчал,
так лицо прятал в тучу.
Встал, опираясь на горы, Король и взглянул
на великое войско,
В небе затмившее кровью сверканье заката,
и молвил Бургундцу:
«Истинный Лев есети! Ты один утешенье
в великой кручине,
Ибо французская знать уж не верит в меня,
письмена Валтасара
В сердце моем прочитав. Неккер,[40] прочь! Ты —
ловец, ставший ныне добычей.
Не для глумленья над нами созвали мы Штаты.
Не на поруганье
Раздали наши дары. Слышу: точат мечи, слышу:
ладят мушкеты,
Вижу: глаза наливаются кровью решимости
в градахи весях,
Древних чудес над страной опечалены взоры,
рыдают повсюду
Дети и женщины, смерчи сомнений роятся,
печаль огневеет,
В рыцарях — робость. Молчи и прощай! Смерчи
стихнут, как древле стихали!»
С тем он умолк, пламенея, — на Неккера красные
тучи наплыли.
Плача, Старик поспешил удалиться в тоске
по родимой Женеве.
Детский и женский звучал ему вслед плач унылый
вдоль улиц парижских.
Но в Зале Наций мгновенно прознали об этом
позорном изгнанье.
Все ж не умерился гнев благородных, а тучей
вскипел грозовою.
Громче же всех возопил, проклиная Париж,
его Архиепископ.
В серном дыму он предстал, в клокотанье огней
и в кровавой одежде.
«Слышишь, Людовик, угрозы Небес! Так испей,
пока есть еще время,
Мудрости нашей! Я спал в башне златой, но деяния
злобные черни
Тучей нависли над сном — я проснулся — меня
разбудило виденье:
Холоднорукое, дряхлое, снега белее, трясясь
и мерцая,
Тая туманом промозглым и слезы роняя на чахлые
щеки,
Призраки мельче у ног его в саванах крошечных
роем мелькали,
Арфу держали в молчанье одни, и махали кадилом
другие;
Третьи лежали мертвы, мириады четвертых вдали
голосили.
Взором окинув сию вереницу позора, рек
старший из духов
Голосом резче и тише кузнечика: „Плач мой
внимают в аббатствах,
Ибо Господь, почитавшийся встарь, стал отныне
лампадой без масла,
Ибо проклятье гремит над страною, которую
племя безбожных
Нынче терзает, как хищники, взоры тупя,
и трудясь, и отвергнув
Святость законов моих, языком забывая звучанье
молитвы,
Сплюнув Осанну из уст. Двери Хаоса треснули,
тьмы неподобных
Вырвались вихрем огня — и священные гробы
позорно разверсты,
Знать омертвела, и Церковь падет вслед за нею,
и станет пустыня:
Черною — митра, и мертвой — корона, а скипетр
и царственный посох
С грудой костей государевых вкупе истлеют в час
уничтоженья;
Звон колокольный, и голос субботы, и пение
ангельских сонмов
Днем — пьяной песней распутниц, а ночью —
невинности воплями станет;
Выронят плуг, и падут в борозду — нечестны,
непростимы, неблаги,
Мытарь развратный заменит во храме жреца;
тот, кто проклят, — святого;
Нищий и Царь лягут рядом, и черви, их гложа,
сплетутся в объятье!“
Так молвил призрак — и гром сотрясал мою
келью. Но тучей покоя
Сон снизошел на меня. А с утра я узрел поруганье
державы