На других фронтах такое случалось — об этом приходилось слышать Бугрову. Один бывший пограничник рассказывал, что двадцать первого июня какой-то отчаянный немецкий парень переплыл порубежную речку Буг и предупредил о вероломном нападении рейха. Говорили, что и в других местах немецкие коммунисты переходили на сторону Красной Армии, воевали вместе с белорусскими и украинскими партизанами. Но таких случаев, наверное, было немного: сам Бугров за три года войны не встретил ни одного немца из «Германии Тельмана».
И после своего первого нелепого ранения Бугров продолжал вглядываться в лица пленных немцев. Иногда рисковал разговаривать с теми из них, кто казался симпатичнее прочих. Но из-за этой наивной физиогномики он попадал, случалось, в неприятное положение. Вполне симпатичный на вид немец оказывался закоренелым фашистом и отвечал на вопросы Андрея с наглым презрением «сверхчеловека». После подобных отрезвляющих экспериментов Бугров возненавидел фашизм еще больше, а юношеская чистая вера в «Германию Тельмана» стала понемногу угасать.
Совсем угаснуть, однако, она не могла. Воспылала эта чистая вера в душе Андрея от самых любимых и уважаемых людей — от конармейца-отца, спартаковки-Катеринушки, политкаторжанина Котомкина. Она стала частью самой его натуры…
Свежо в памяти Бугрова жаркое лето сорок четвертого. Война повернула к победе. Позади была великая битва под Сталинградом, огненная Курская дуга, десяток адских «котлов», поглотивших дивизии захватчиков. В Белоруссии, где воевала их гвардейская армия, стремительно развивалась стратегическая операция «Багратион». Несмотря на трудности передвижения по лесисто-болотистой местности, они освобождали по пять-шесть городов и крупных селений в сутки. Нормальных привалов и ночлегов почти не знали: кемарили помаленьку на ходу, в пропыленных грузовиках, на подскакивающем железном днище в кузовах «студебеккеров», на горячей броне танков и самоходок…
К этому времени воевать научились. На передовой командовали молодые ребята с хорошим образованием и природной смекалкой. Они не только овладели техникой и тактикой небывалой войны, но и сумели проникнуть в ее «психологию», научились одолевать врага, как в шахматной игре: разумом и волей, оставляя с каждым боем все больше шансов на жизнь себе, своим солдатам и все меньше — ненавистному врагу.
Далась такая наука недешево. В памяти Бугрова сотни убитых и раненых сверстников. Клим Куприянов и Мишка Гуськов — только первые в этой страшной череде.
В Белоруссии Бугров воевал уже взводным командиром, имел звание лейтенанта, награжден был двумя орденами Красной Звезды, а на орден Отечественной войны ушла реляция. В ней говорилось, что комвзвода Бугров заменил в бою ротного командира и в трудных условиях образцово выполнил боевое задание.
Покарябанный осколками, пыльный и грязный «студик» тащится по бездорожному межколесью. Темнеет, но фары включать нельзя — могут обнаружить немцы. Они хоть и драпают, но одинокая машина с полувзводом солдат может стать для них легкой добычей.
Что-то непонятное вырисовывается впереди: будто воздеты в лиловатое небо два молитвенно сложенных перста старовера. Андрей, сидевший рядом с водителем, разглядел первым: развороченная снарядом крестьянская изба, откуда торчат два спаренных бревна — одно чуть повыше другого.
Остановились. Вперед выслали разведчика мансийца Ювана. Он на вид мальчишка, но ловок и смышлен, как все охотники. Его уже полюбили, хотя он во взводе недавно. Вернувшись, Юван докладывает, что впереди сожженная деревня. Окраинная изба самая уцелевшая по сравнению с прочими. В развалинах вроде бы никого нет.
Ну что ж, лучше здесь заночевать, чем в ночном лесу, где темно, как в бочке с дегтем. А на рассвете можно тронуться дальше и выбраться на верную дорогу к своим.
Пахнет гарью в разоренном крестьянском жилье. Во дворе догнивает ненужный хлам. В заглохшем огороде вымахал бурьян по пояс, ольховник, кусты. Печально и тоскливо, особенно тому, кто сам крестьянствовал…
Не теряя времени попусту, солдаты залегли в траве вокруг полуразрушенного сруба и сразу притихли — погрузились в знакомое фронтовикам состояние: ни сон, ни бдение, а так, нечто среднее, мучительно-приятное, чему названия нет.