Увидев, какая она стала старенькая и слабенькая, проклял Андрей себя за то, что побудил ее на столь дальнюю и тяжелую поездку: поезда шли переполненные, подолгу стояли на перепутье, пропуская военные эшелоны. Две недели она голодала, натерпелась в дороге всякого страха и лиха. Но сама не пеняла ему, а напротив, была счастлива бесконечно увидеть сына.
Только в минуту встречи понял Андрей, как любит он мать — единственную и ни с кем не сравнимую! Гладил нежно седые прядки, выпавшие из-под платка, целовал ослабевшие худые руки, которые так много сделали для него.
Ввиду особого случая дали курсанту Бугрову увольнительную на целых четыре часа. Они ушли на высокий берег Волги, сели там на траве перед раздольной глубокой рекой. Было тепло, но снизу от воды задувал свежий ветерок, Андрей укрывал мать своей курсантской шинелькой, а она улыбалась и хвалила его за то, что он учится на командира и получил уже, как отец, почетный орден за храбрость.
Мать привезла гостинцы: каравай ржаного крестьянского хлеба, четыре вареных яичка и жухленькое яблочко. Все это выменяла на какой-то уцелевший чудом довоенный «ширпотреб». А сама в дороге ничего почти не ела.
Стараясь казаться веселой, рассказывала смешную историю про Феньку-самогонщицу и ее хамоватого Долдона.
В тревожные дни сорок первого, когда Гитлер подошел к Москве, нашлись еще такие, кто захотел поднажиться, прихватить в суматохе чужое. Вот и Долдон замыслил обворовать Феньку и сбежать от нее подальше. Забрался ночью в чулан, где сожительница прятала запасенное добро: мыло, спички, швейные иголки, — стал набивать большой мешок. А неусыпная Фенька тут и нагрянь! Протянула своего хахаля сковородником и завопила:
«Караул!»
Гналась она за ним с воплями по переулку до самой набережной. А тут как раз шли патрули. Схватили они Долдона, сдали куда следует. Потом судили его и отправили в штрафную роту. А Фенька — ничего, вывернулась. «Я, — заявила в суде, — сама вся насквозь пострадавшая, меня самою всюю обокрали!»
Смеялся Андрей, слушая рассказ, но подумалось ему, как по-разному проявили себя люди, жившие в одном переулке, когда над страной нависла беда…
Внизу на реке маленький крепыш-буксир волочил против течения две тяжело груженных баржи. Иногда он гудел сердитым басом, словно требуя помощи у тех, кто плыл налегке. И Андрею вспоминались те пароходы из детства, что ходили по «Москварике», ласковое шлепанье колес по воде, таинственные предрассветные гудки в тумане, звавшие таганских мальчишек в дальние дали.
Клима Куприянова уже нет. Сашка Клетчатый пропал без вести. Первый друг, Феликс, лежит в госпитале после тяжелого ранения. А сам Андрей? В каких далях он будет через месяц?
Зная, что придется расплатиться «губой» за опоздание, Андрей все-таки проводил мать до станции. Устроил ее в пассажирском вагоне, попросил проводника помочь сделать пересадку на узловой станции. А для вящей гарантии подарил ему хороший перочинный ножик со штопором — довоенный еще!
В последнюю минуту, стоя на площадке вагона, мать вынула из затрепанной клеенчатой сумочки конверт:
— Это от отца… На фронте он…
Поезд дал длинный гудок.
— Ступай, сынок! Беги, милый, опоздаешь…
Андрей бежал рядом с вагоном и все смотрел в дорогое лицо, в растерянные заплаканные глаза.
Вернувшись в училище, Андрей сразу пошел к комиссару Днепрову. Уважал он этого человека, воевавшего в Испании и на Хадхин-Голе, получившего последнее тяжелое ранение при обороне Москвы. Рассказал ему об отце, показал письмо.
Прочитал комиссар отцовы горячие слова и молча вернул письмо Андрею. Достал из стола кожаный кисет с махоркой, две тонкие папиросные бумажки с вершок. Протянул одну бумажку Андрею, отсыпал в нее зеленоватой крупки, молвил негромко:
— Хватани крепенького, курсант Бугров.
Хватанул курсант, затянулся до кишок и вспомнил: нельзя курить в политкабинете! Посмотрел вопросительно на комиссара. Тот отмахнулся: какие, мол, тут, к черту, правила, раз такие дела?
Закурил и сам комиссар, да так, что затрещала моршанская махра, словно подпаленная щетина.
— Война, Бугров, знаешь чем хороша? Покажет, кто чего стоит. Ты партии нашей веришь, на справедливость Родины своей надеешься. Так и держись, сынок. Верь!
Минуту комиссар сидел в хмурой молчаливости. Дымил ядовитой махрой, думал о чем-то. Потом сказал строго:
— Иди в свою роту, курсант Бугров. Учись добросовестно. Еще лучше, чем прежде. И подавай заявление в партию — дам, тебе, сынок, рекомендацию. Дам!
Андрей встал, зажав в кулаке горящий окурок. Ожога не почувствовал — глаза обожгло куда больнее.