В Германии он получил задание от Ленина: повез в Россию в чемодане с двойным дном большевистскую газету «Искра». Первый номер ее был напечатан в Лейпциге. Помогали Ленину немецкие печатники. Может быть, те самые, которые печатали книжку, подаренную Мышкой-Катеринушкой. Вот здорово!
После Октября получил Котомкин важный пост в Совнаркоме, но, проработав несколько лет, ушел из-за слабого здоровья. Заявил товарищам, что, мол, работать так, как он сам считает нужным, не может: стар и немощен. Пусть другой товарищ возьмется за дело — помоложе, поэнергичней, у кого побольше пороху. Попросился на другой пост, где мог успешно справиться с делом. Просьбу его уважили и послали в Москворецкий роно. Там и встретила его Мышка-Катеринушка, когда пришла просить место в школе «в порядке партийной нагрузки». А знакомы были раньше — еще в Берлине и Лейпциге.
Последние годы жил Петр Антоныч в одной квартире с Бугровым. Кроме них, жили тогда в общей квартире из восьми комнатушек Фенька-самогонщица с очередным хахалем Долдоном, известный в Устинских банях горбатый мойщик Прошка Потри-ка Спинку, веселый стекольщик Балуев со своей немой женой и четырьмя писклявыми девчонками и еще три рабочих семьи с ребятишками.
Комната Антоныча по размеру считалась средней, единственное окошко выходило в сад, на верхушку старого тополя. Котомкин всячески оберегал окружающих людей от своей чахотки, нажитой им на каторге: в раковину, например, никогда не плевал, а использовал для этого специальную баночку из темно-бурого стекла с железной крышечкой. Как закашляется, зайдется — так сразу за свою баночку.
Как-то Андрюшка спросил отца:
— Политкаторжане — они все с такими баночками?
— Почти все, — ответил отец.
Комната Петра Антоныча заставлена книгами, словно дровяной сарай поленницами. Они уложены вдоль стен от пола почти до потолка. От двери к самодельному столу и от стола к железной прогнутой кровати ведут узенькие коридорчики. Возвращается Котомкин с работы поздно, и, если не занимается политпросветом с соседями, сразу садится за свои книги. И сидит долго, иной раз до рассвета.
Фенька-самогонщица спервоначала хай подняла: «Щечик обчий, а он липистричество жжоть!» Но Антоныч урезонил скандалистку: согласился оплачивать половину суммы в общей квартирной жировке.
Узнав про хамство Феньки, Иван Бугров выругал ее:
— Сунулась, халява, со своим сивушным рылом к такому человеку! Подумаешь, на гривенник тока он пережгет. Ну и что? Антоныч самого себя сжег для людей и никому, жировки не предъявляет!
Очень уважал отец Петра Антоныча. Готов был любого «бывшего» изрубить за него шашкой в мелкую капусту. Раз он подвел тихонько Андрюшку к приоткрытой двери соседа и показал: сидит Петр Антоныч за столом, за толстыми книгами, что-то читает, выписывает, думает, опять читает.
— Марксист! — прошептал отец таинственно и благоговейно. — Все насквозь прошел. Образованный, а все читает, учится, пишет!
— Зачем же тогда?
— Жизнь, брат, не стоит на месте.
— А кто они, марксисты?
— Ученые большевики. Людям дорогу освещают. Самая завидная доля! Вот бы тебе стать таким!
— Где уж мне! — усомнился Андрюшка. — Я обыкновенный…
ГЛАВА II
Широкие окна графского замка раскрыты настежь. Недвижны освещенные луной огромные платаны в парке. Тихо во всех залах, превращенных в госпитальные палаты. Только изредка раздается сердитое бормотанье, отчаянная русская ругань или резкий болезненный вскрик, Но боль теперь чаще не от пулевых и осколочных ран — эти раны у большинства заживают, — от воспоминаний.
В голове у каждого из отвоевавшихся офицеров свой архив незабываемых диапозитивов. Но в сюжетах много сходного: прут на позиции десятки фашистских «тигров», а у наших артиллеристов и бронебойщиков боеприпасы на исходе, отбиваться нечем. Или, скажем, заходят с неба по кривой воющие «хейнкели» и сбрасывают бомбы прямо на твой окопчик, точно тебе в темечко. А ты сиди и жди: авось промажут, авось на сей раз пронесет.
Память своенравна. Иной раз она высвечивает только отдельные детали, но уж зато крупным планом и такие, что не знаешь, куда деваться от тоски. Глаза смертельно раненного друга, с которым прошел бок о бок полвойны… В них мука и прощание с жизнью. Спешат они передать самую великую тайну, но не успевают — гаснут бессильно, как угли прогоревшего костра.
Когда начинает мерещиться подобное, то уж лучше не спать вовсе. И стараться вспомнить что-нибудь по своей воле — не по капризу памяти…