— И вам это удалось, — сказал Фрэйтаг, и он вдруг схватил бинокль, приставил его к глазам и посмотрел на серую, стального цвета воду, по которой, колыхаясь и образуя длинную цепочку, плыли бумажные четырехугольники — они слабо белели в наступающих рассветных сумерках и медленно отдалялись в сторону побережья.
— Вы видите эти белые прямоугольники? — спросил Фрэйтаг.
— Да, — сказал доктор Каспари.
— Что это?
— Письма. Мои друзья сели в лодку с сумкой, набитой письмами. Я предполагаю, что Ойген сейчас сидит внизу и рассылает их таким странным способом.
— Если ветер не изменит направления, эти письма, может быть, уже завтра прибьет к побережью, — сказал Фрэйтаг. — Во всяком случае какую-то часть их.
— Вы правы, — сказал доктор Каспари, и Фрэйтагу стало чуть ли не жутко оттого, что доктор Каспари опять сказал то, о чем он только что думал. — Если ветер и течение не изменят направления, побережье уже завтра будет усеяно этими письмами, и тот, кто их обнаружит, сразу же, надо полагать, позаботится о том, чтобы найти человека, который их отправил.
Доктор Каспари торопливо покинул капитанский мостик, и на этот раз Фрэйтаг пошел вслед за ним; оба они прошли до самого трапа, оба наклонились над поручнями, и оба увидели Громилу, который вскрывал, разворачивал письма, вертел их так и сяк в своей ладони и вдруг прерывал свою созерцательную деятельность для того, чтобы засунуть что-то во внутренний карман пиджака.
Какое-то время доктор Каспари наблюдал за ним — прежде чем окликнуть его и в очень вежливой форме приняться уговаривать не бросать больше писем в воду.
— Это нехорошо, — сказал он, — там, на берегу, найдутся люди, которые эти письма обнаружат, и они постараются сделать все, чтобы найти отправителя. Такой человек, как вы, не может этого не понимать!.. — И это продолжалось до тех пор, пока Громила не кивнул в знак согласия и не вручил все оставшиеся у него письма доктору Каспари.
— За все это вам придется ответить, — сказал Фрэйтаг. — Каждый из тех, кто писал эти письма, и каждый из тех, кто их должен был получить, предъявят однажды свои требования.
— Вы ошибаетесь, — сказал доктор Каспари. — На почте никто своих требований не предъявляет. То, что попадает на почту, как правило, нельзя затребовать назад, и мой друг это знает.
Он замолчал, потому что в этот момент по палубе метнулась тень и уткнулась им в ноги, так что они инстинктивно отступили назад и тут же услышали зазывный голос Гомберта: «Иди сюда, Эдит, ну иди же сюда!..» — повторял он, прищелкивая пальцами, в то время как ворон кружил вокруг ног Фрэйтага и доктора Каспари, а нелепо оттопыренное на сторону, обрезанное крыло птицы волочилось по палубе.
— Иди сюда, Эдит, ну иди сюда!.. — приговаривал Гомберт, и Ойген, передразнив Гомберта: «Иди сюда, ну иди сюда!» — ковырнул ее стволом дробовика.
— Грач… — сказал доктор Каспари.
— Осторожно! — закричал Гомберт. — Не наступите ей на крыло!
Ворон остановился между ногами Громилы, приоткрыв зазубренный на конце, цвета черного графита клюв и нахохлив отливающие синевой перья.
— Осторожно! — предупредил теперь уже Фрэйтаг. — Это не простой ворон, он умеет говорить.
— Ценность этого дара определяется текстами, — сказал доктор Каспари.
— Ну-ка, что ты такое можешь нам сказать? — обратился к ней Громила. — Может, прочтешь нам из молитвенника или расскажешь какую-нибудь сказку?
Ойген нагнулся, медленно опустил руку, растопырив пальцы так, что казалось, будто он хотел ковырнуть птицу в шею, словно вилкой, но, когда он уже хотел к ней прикоснуться, птица вытянула голову, подскочила и впилась клювом в мякоть руки Громилы, который испуганно отпрянул и поднял над палубой вцепившуюся в его руку птицу. Острым клювом она рассекла Громиле мякоть руки и неуклюже шлепнулась на палубу. Вытянув шею, словно собираясь сделать глотательное движение, птица тут же встряхнулась и, сложив крылья, успокоилась.
Ойген посмотрел на окровавленную руку, сжал ладонь, удивленно пощупал ее другой рукой, и вдруг его козлиные, с желтизной глаза превратились в щелки, и на этот раз рука его опустилась так резко, что ворон присел, как это делает курица, когда ее ловят. Громила ухватил птицу за шею и бросил за борт. Подрезанные крылья с шумом заплескались в безнадежном желании полета, и потом громко плеснуло еще раз — когда пернатая с маху упала на воду. Птица не затонула, ее распростертые куцые крылья приняли на себя силу падения и теперь отчаянно бились о воду. Поначалу она прямо шла от борта корабля, затем пошла по кругу, под конец о воду стучало только одно крыло.