Итак, через год я все-таки пошел в бакалейную лавку. Бен так никогда и не хватился своих денег. Однако этот факт испортил всю игру.
Вместо привкуса саботажа в тылу врага конфеты отдавали обычной кражей.
Я думаю, все мои бесконечные мечты и фантазии о невероятных приключениях были в какой-то степени попыткой убежать от маминого радио. Мама была почти инвалидом. Из-за больного сердца она вынуждена была большую часть времени проводить в кресле, и ее единственным утешением было радио. Но она слушала только одну передачу - евангелическую радиопрограмму из Амстердама. Иногда там пели гимны, а иногда проповедовали; на меня это всегда навевало тоску.
Но не на маму. Религия была ее жизнью. Мы были бедными даже по стандартам Витте, а наш дом - самым маленьким в деревне. Но к нашим дверям тянулись бесконечные нищие, странствующие проповедники, цыгане, которые знали, что за маминым столом всегда и всем найдется место. В такие дни сыр нарезался еще тоньше, суп разбавлялся водой, но гость получал свою порцию.
Бережливость для мамы была так же важна, как гостеприимство. Уже в четыре года я умел чистить картошку, снимая наитончайшую кожуру. Когда мне исполнилось семь лет, эта обязанность перешла к моему младшему брату Корнелиусу, а мне было поручено более ответственное дело - начищать до блеска обувь. То были не повседневные кломпены, а наши воскресные кожаные туфли, и если пара туфель изнашивалась раньше чем через пятнадцать лет службы, то это являлось экономической катастрофой. Мама говорила, что туфли должны сиять так, чтобы проповеднику пришлось прикрывать глаза от их яркого блеска.
Поскольку маме нельзя было поднимать тяжести, Бен каждую неделю стирал. Белье нужно было положить в корыто, а затем вытащить из него, поскольку собственно стирка производилась движением пары вальков. Это технологическое новшество было гордостью нашего дома. Мы по очереди заменяли Бена у рукоятки, толкая ее взад и вперед до тех пор, пока не начинали ныть руки.
Единственным членом семьи, который ничего не делал, был мой старший брат Бастиан. Он был на два года старше Бена и на шесть лет старше меня. Баса никогда не учили никакой работе. Весь день он стоял под вязом у дороги, наблюдая, как мимо него проходят деревенские жители. Витте гордилась своими вязами, росшими на земле, бедной деревьями. У каждого дома росло по вязу, и их ветви переплетались,
образуя над дорогой зеленую арку. Почему-то Бас никогда не стоял под нашим вязом. Он выбрал себе третий вниз по дороге и там оставался весь день, пока кто-нибудь из нас не уводил его домой на ужин.
Думаю, что после мамы я любил Баса больше всех на свете. Когда мимо него проходили деревенские, они обычно обращались к нему, чтобы увидеть на его лице чудесную застенчивую улыбку: "А, Бас!" Долгие годы он так часто слышал эти слова, что наконец начал повторять их, и это были единственные слова, которые он мог сказать.
Но хотя Бас не мог говорить и даже одеться самостоятельно, у него был странный и удивительный талант. В нашей крошечной гостиной, как и во многих домах голландцев в 30-е гг., стоял маленький орган. Папа единственный в семье умел читать ноты, и вечерами он садился на маленькую скамеечку, нажимал ногой на педали и подбирал мелодию из древнего сборника гимнов, а все остальные пели.
Все, кроме Баса. Как только отец начинал играть, Бас бросался на пол и пробирался под орган, где сворачивался у папиных ног и крепко прижимался к инструменту. Конечно, папа играл грубо и с ошибками не только потому, что он не слышал музыки, но и потому, что долгие годы работы молотом по наковальне сделали его пальцы толстыми и неуклюжими. Иногда за вечер он извлекал из инструмента столько же правильных, сколько и неправильных нот.
Но Басу было все равно. Он прижимался к вибрирующему дереву с выражением неописуемого восторга. Оттуда, где он лежал, он не мог видеть, по каким клавишам бьет отец. Но вдруг Бас вставал и мягко трогал папу за плечо.
"А, Бас, а, Бас", - говорил он.
Тогда папа вставал, а Бас садился на его место на скамеечке. Он всегда начинал возиться со сборником, как папа, деловито переворачивая страницы, но книжка частенько стояла у него вверх ногами. Затем, поглядывая на страничку сборника, как папа, он начинал играть. С самого начала и до конца он проигрывал все песни, которые папа исполнял в тот вечер. Но не так, как папа неуверенно, неловко и фальшиво. Бас играл безошибочно и так красиво, что люди на улице останавливались, чтобы послушать музыку. В летние вечера, когда дверь была открыта, у нашего дома собиралась толпа и у многих слушателей по щекам катились слезы. Ибо, когда играл Бас, казалось, за органом сидит ангел.
Конечно, большим событием каждой недели было посещение церкви. Витте стояла на польдерах, прибрежной территории, которую в течение многих поколений голландцы отвоевывали у моря. Поэтому наша деревня, как и все деревни в польдерах, была расположена вдоль дамбы. У нас была всего одна улица, ведущая с юга на север по верху дамбы. Дома стояли практически на островах, представлявших собой земляную насыпь, возвышающуюся над водой, и каждый дом соединялся с дорогой крошечным мостиком, перекинутым через осушительный канал. В обеих концах улицы на самых больших возвышениях стояли две церкви.
Со времен испанской оккупации в Голландии по-прежнему существует некоторая напряженность между католиками и протестантами. В течение рабочей недели торговец рыбой спокойно общается с владельцем скобяной лавки, но в воскресенье первый со своей семьей идет в северную часть деревни в римскую католическую церковь, в то время как второй направляется с семьей на юг в протестантскую церковь, и по пути они не приветствуют друг друга даже кивком головы. Наша семья страшно гордилась своими протестантскими традициями. Я думаю, отец был очень доволен тем, что наш дом располагался в северном конце деревни, потому что вся длина улицы позволяла ему демонстрировать тот факт, что он двигается в правильном направлении. Из-за глухоты папы мы всегда сидели на самом первом ряду в церкви. Но ряд был слишком коротким для всей семьи, и мне всегда удавалось тащиться позади, пропуская вперед маму с папой и остальных детей. Затем я шел к задним рядам, чтобы "найти место". Обычно я находил его как можно дальше от церкви. Зимой я катался по замерзшему каналу на деревянных кломпенах. А летом во время богослужения я сидел в поле так тихо, что вороны садились мне на плечо и слегка поклевывали ухо.
Какой-то удивительный инстинкт всегда точно подсказывал мне, когда заканчивается богослужение, и я успевал вовремя проскользнуть на церковную паперть в тот самый момент, когда первые страдальцы выходили из здания церкви. Я стоял рядом с проповедником, который ни разу не заметил моего отсутствия. Я слушал, что говорят прихожане о проповеди, и таким образом узнавал тему, содержание, а иногда даже сущность всего повествования.
Эта разведка была исключительно важной для меня, потому что без нее я не смог бы справиться с главной частью этого приключения. В Голландии было принято после церкви собираться по домам. Такие собрания обязательно включали в себя три компонента: там пили кофе, курили сигары и подробно обсуждали проповедь. Мужчины в нашей деревне могли позволить себе эти длинные черные сигары только раз в неделю. Каждое воскресенье, когда жены варили крепкий черный кофе, они вытаскивали свои сигары и закуривали с великой торжественностью. По сей день, когда я улавливаю запах кофе и сигар, мое сердце начинает биться сильнее. Этот запах ассоциируется у меня со страхом и возбуждением - смогу ли я и на этот раз одурачить родителей, которые считают, что я был в церкви во время проповеди?
"Насколько я помню, проповедник только в прошлом месяце говорил на тему из Евангелия от Луки (3:16)", - замечал я, отлично зная, что это не так, но таким образом давая понять присутствующим, что я прекрасно помню, о чем проповедовал сегодня наш пастор.