"Вам, должно быть, очень обидно из-за американской оккупации".
"Из-за чего?"
"Из-за оккупации Голландии американскими военно-воздушными силами".
Я уже почти объяснил, что никто не оккупировал Голландию, как вдруг все солдаты вытянулись. К нам шел офицер, на ходу отдавая приказы по-польски. Шесть солдат быстро ушли. Но я заметил, что все они спрятали мои брошюрки.
"Что вы дали этим солдатам?" - спросил меня офицер по-немецки.
"Вот это, сэр", - я вручил ему одну из своих брошюр. Он внимательно посмотрел на нее. И только два часа спустя мы смогли наконец расстаться. На следующий день наша группа уезжала, и мне нужно было подготовиться к отъезду. Когда мы прощались, офицер - он был из православной семьи - пожелал мне Божьих благословений и безопасного путешествия.
Наступило утро моего последнего дня в Варшаве. Я встал раньше обычного и на рассвете вышел на улицу. На одном из широких проспектов я нашел скамью, вытер ее от росы и сел, раскрыв карманное Евангелие. Я специально вышел так рано. Я хотел помолиться за каждого человека, с которым встретился во время своего пребывания в Варшаве. Долго в то утро я вспоминал места, где побывал, и людей, с которыми встречался. За три воскресенья я посетил пресвитерианскую, баптистскую, римско-католическую, православную, реформатскую и методистскую церкви. Пять раз меня просили выступить перед собравшимися. Я посетил библейский магазин, разговаривал с солдатами и офицером, с людьми на улицах и в трамваях. Я молился за каждого из них.
Когда я молился, я вдруг услышал музыку.
Она приближалась ко мне по проспекту. Это был энергичный марш, в который вплетались поющие голоса. Затем я увидел его - завершающий кульминационный момент моего визита - триумфальный парад фестиваля.
Это была поистине монументальная демонстрация неимоверной силы режима.
Они приближались - молодые социалисты, - маршируя вниз по проспекту. Ни на секунду я не верил, что они шли по принуждению. Они шли, потому что верили. Они шли по восемь человек в каждом ряду: здоровые, полные жизни, чисто выбритые и аккуратно подстриженные. Они пели, и их голоса звучали как крики. Они шли мимо меня десять минут, пятнадцать минут, нескончаемые ряды молодых мужчин и женщин.
Эффект был потрясающим. Это были евангелисты XX в. Это были люди, пришедшие выкрикивать свою добрую весть.
Отчасти содержанием их доброй вести было заявление о несостоятельности старых представлений о Боге, старых и ветхих суеверий.
Человек был сам себе хозяин, и его будущее было в его руках.
Что мы, на Западе, можем сделать с этими тысячами молодых людей, все еще идущими мимо меня и с ужасающей ритмичностью хлопающими в ладоши.
Убить их? Это предложение уже выдвигали нацисты.
Позволить им выиграть, не приняв их вызов? При всей моей любви и уважении к WEC и его миссионерскому колледжу, должен сказать, что они ни разу никого не послали за Железный занавес.
Что же нам делать? Что мне делать?
Библия на моих коленях раскрылась, и легкий ветерок пошевелил странички. Я положил руку, чтобы придержать страницы, и мой взгляд упал на Книгу Откровение. Мой палец лежал на странице так, словно указывал, какое место следует прочитать. "Проснись, - говорила Библия под моими пальцами, "Бодрствуй и утверждай прочее близкое к смерти...""
Вдруг я понял, что смотрю на мир сквозь пелену слез. Неужели Бог говорит мне эти слова, призывая меня на пожизненное служение здесь, за Железным занавесом, где Его страдающая Церковь борется за жизнь? Неужели мне поручено утверждать то драгоценное, что еще осталось здесь?
Но это нелепо! Как я смогу? Насколько я знал, тогда, в 1955 г., на этом огромном миссионерском поле не было ни одного миссионера. И что мог сделать я, один человек, за которым не стояло ни фондов, ни организаций, против огромной силы, подобной той, которая только что прошла мимо меня?
Глава 8
Чаша страданий
Наш поезд прибыл в Амстердам точно по расписанию. Я вышел вместе с толпой пассажиров, вельветовые брюки на мне по-прежнему скрипели, но чемодан был намного легче, чем по пути в Варшаву.
Я не поехал сразу в Витте. Вместо этого я решил сначала повидаться с Уэтстрами в их новом амстердамском доме.
Дом был чудесный. Симпатичный, из коричневого кирпича на красивой, усаженной деревьями улице недалеко от реки.
Перед домом был припаркован новенький "Фольксваген" голубого цвета, о котором мистер Уэтстра уже писал мне. Я поставил чемодан на тротуар и попытался открыть небольшую калитку.
"Ну, сынок, как он тебе нравится?"
Я обернулся и увидел улыбающегося мистера Уэтстра. Он тут же повез меня на небольшую прогулку по побережью.
"Ну, хватит хвастаться, - сказал он, - ты лучше расскажи о том, как съездил в Польшу".
Оставшуюся часть дня я рассказывал Уэтстрам о своей поездке. Я также сказал о библейском стихе, который был дан мне явно сверхъестественным образом.
"Но как я смогу утверждать что-либо? - спросил я. - Разве у меня есть какая-нибудь сила?"
Мистер Уэтстра покачал головой. Он согласился, что один голландец вряд ли мог удовлетворить ту бескрайнюю нужду, о которой я рассказал им. Но миссис Уэтстра поняла.
"Конечно, нет никакой силы! - радостно воскликнула она. - Но разве ты не знаешь, что, когда мы слабы, именно тогда Бог может использовать нас наилучшим образом? Может, это не ты, а Святой Дух, у Которого есть планы на жизнь за Железным занавесом? А ты говоришь о силе..."
Мое возвращение в Витте было ознаменовано приятным сюрпризом.
Весь вечер к нам приходили соседи с вопросами, потому что в 1955 г. люди с Запада только-только начинали проникать за Железный занавес и коммунистический мир был окутан пеленой таинственности. Но наконец последний гость прогремел деревянными башмаками на мосту, и все собрались ложиться спать. Я потянулся, взял свой почти пустой чемодан и направился было за Корнелиусом к лестнице на чердак.
"Одну минутку, Анди", - сказала Гелтье.
Я остановился.
"Мы хотим кое-что показать тебе!"
Я спустился с лестницы и последовал за Гелтье в комнату, когда-то бывшую родительской спальней. Все здесь напоминало об умерших близких. Я вспомнил бесплотное тело Баса под одеялом, маму в последние месяцы войны - слишком слабую, чтобы поднять голову с подушки...
"Мы построили папе новую комнату над сараем, - сказала Гелтье, - и потому решили отдать эту тебе".
У меня перехватило дыхание. В самых смелых мечтах я никогда не представлял, что у меня будет собственная комната. Я знал, на какую жертву пошли Ари и Гелтье, решившись сделать мне этот подарок.
"Пока не женишься!" - закричал папа из гостиной. Папа все чаще стал намекать, что пора бы его 27-летнему сыну расстаться с холостяцкой жизнью. "Пока не женишься!"
Я с трудом нашел слова благодарности! В ту ночь, после того как все уснули, я закрыл дверь и стал ходить по комнате, рассматривая мебель.
"Спасибо за стул, Господь. Спасибо за бюро..." Я сделаю себе письменный стол. Я поставлю его здесь и буду сидеть в своей комнате - читать, работать, строить планы.
Не прошло и недели после моего возвращения домой, как посыпались приглашения. Церкви, клубы, гражданские организации и школы - все хотели узнать о жизни за Железным занавесом.
Я принимал все приглашения. Отчасти мне нужны были деньги, которые предлагали мне за выступления. Но была и другая, более важная причина. Каким-то образом я чувствовал, что именно так, выступая перед людьми, я скорее пойму, чем мне заняться дальше.
И вот что случилось.
Одна церковь в Харлеме по всему городу развесила объявления о том, что я буду рассказывать о "жизни христиан за Железным занавесом".
Я никогда не выступал с речью на эту тему после трехнедельного посещения одного города. Но эта реклама привлекла большую толпу слушателей, и зал был набит до отказа. Привлекла она также и группу коммунистов.