Бой на улицах затихал, крики и мольбы смолкали. Камни покрылись кровью, псы лакали из луж, уворачиваясь от хлыстов и стрел. Воздух пах бойней и жареным мясом - лотарингцы подожгли синагогу и ловили на копья выбегающих из огня. Уцелевшие рыцари обнимались, молились, плакали как младенцы, дрались из-за золота и коней, жадно пили вино, отбитое в армянском квартале и снова рвались вперед - добивать нехристей.
- Где Гроб Господень? - спросил Жером.
Вверх по улице, там увидишь. И откроешь сердце чуду чудес, получишь заслуженную награду из рук Спасителя...
Груда серых камней, едва различимая в сумерках. Сладковатая вонь - июнь, юг. Лошадиная туша с бесстыдно развороченным животом, куча грязной одежды, тканей, какого-то барахла, ничейной добычи. Безумный мальчик с огромным ключом на шее. Хриплые совы. Руины. Теплый ветер. Аромат цветущих роз. Всё.
Так должно быть чувствовал себя стриж, которому Жером мальчишкой однажды подрезал крылья. Птица ползала по карнизу, дрожала всем телом, тонко вскрикивала, поднимая головку к небу. Потом прыгнула вниз.
...Слуги под руки оттащили обессиленного Жерома в дом, который он выбрал. Молчаливая женщина жестом велела им снять доспехи с большого тела их господина, потом собственноручно, не пугаясь свирепых взоров, отмыла, перевязала и умастила его. Две проворных девицы, словно зеленые ящерки возникшие из огромного сундука, остались в покоях - караулить сон повелителя, согревать его и ублажать. Слуги встали у двери, неся караул.
Утро принесло смрад свежей смерти. Жара навалилась на город как большая перина на маленького ребенка. Памятуя о моровых поветриях, Готфрид велел сжечь трупы, и солдаты потащили мертвецов со всех улиц на площадь подле Яффских ворот. Христиан после короткого спора зарыли в Иосафатовой долине, в общей могиле, остальных облили маслом и отправили кратчайшим путем на небо. Но это не помогло - сладковатый яд тления пропитал воздух. До Рождества всё - и вино и хлеб, и овечий сыр и баранина - отдавало мертвечиной. Чудом не явились болезни, ни чума, ни язва не тронули крестоносцев, по милости божьей, как повторяли священники. Впрочем, Жером больше не доверял чудесам.
У рыцаря пропало желание слушать мессу, слова молитвы стали сухими ореховыми скорлупками. Вера порвалась как старый бурдюк и вытекла уксусом прямо на мостовую. Первые дни он метался по городу, поднимался к Гефсиманскому саду, забирался на башню Давида, бродил по кладбищам, докучал каноникам и прелатам. Потом утих.
К благородным собраниям, обсуждающим новый закон нового королевства, рыцарь проявил постыдное безразличие. Ему не было дела, получит ли корону красавец Танкред, угрюмец Бодуэн или Раймунд, сюзерен и военачальник. Когда Готфрид Бульонский принял власть и отказался короноваться в городе, над которым властвует Христос, Жером только пожал плечами. Если кто и властвует здесь - разрушение, пыль и мухи.
Новый дом оказался не бедным, но и не слишком богатым. Прежний хозяин, мусульманский законник, заботился о своем благополучии и уюте, подвел к внутреннему дворику воду из источника Гихон, не жалел денег на балдахины и покрывала, курильницы и серебряную посуду. И на рабов тоже - в потайных уголках прятались, как оказалось, не только две девицы, умеющих все, что должно уметь служанкам, но и пожилой конюх, повар-евнух и юный музыкант, как две капли воды похожий на домоправительницу. Говорить свое имя упрямая женщина отказалась, Жером называл её Эвриклеей или кричал «эй ты, ведьма!». Женщина слушалась - во всем, кроме имени, она являла покорность, услужливость и заботу, оберегая захватчика, словно родного сына. Показала где законник хранил золото, перстень с рубинами и старинные, заскорузлые книги. Подносила воду, шербет, сласти, добывала - где только умудрялась - свежие фрукты и мясо, не доверяя никому пекла хлеб. Если б не угольки ненависти, вспыхивающие в темных глазах... но Жером старательно не замечал их.
Чужая жизнь понемногу налаживалась. Вместе с отрядом Раймунда рыцарь нес караул у Львиных ворот, выезжал по Яффской дороге охранять паломников и распугивать любителей легкой добычи. Вместе с сюзереном выбрался к Тивериадскому озеру, чтобы потешиться благородной забавой - охотой на оленей, кабанов и трусливых палестинских медведей. Шкуру медведя Жером приволок с собой, заставил выделать и повесил в спальне, чтобы хоть как-то разбавить сладкую одурь цветастых ковров. Стену украсил и верный меч - сабля, купленная у льстивого оружейника-самаритянина, неожиданно хорошо легла в руку. И тонкие перчатки армянской работы подошли куда лучше грубых изделий из кожи лося.