Иногда, безлунными ночами, Лантье выводил бывшего господина вниз, в маленький дворик — подышать дымным воздухом Эланкура, потоптаться по чахлой траве, подставить лицо дождю. Пару раз, повинуясь мольбам вперемешку с приказами, доставал книги. Случалось, забывал принести еду или в срок опорожнить поганое ведро. Филипп подозревал, что слуге приятно показывать свою власть над когда-то всесильным тамплиером в белом плаще, но тут же гнал от себя подлые мысли — если беглого тамплиера найдут, Лантье разделит с ним участь. Убежище стоило рыцарю немало золота, но подлинная преданность за деньги не покупается…
— Какая наивность, прекрасный Филипп! Твой тезка как побитый щенок прибежал к дверям Тампля просить защиты от взбесившейся черни, он без счета запускал руки в ваши сокровищницы — и чем вы, благородные рыцари, отплатили королю за доверие? Целовали друг друга в уста и плевали с высокой колокольни на святое распятие? — высокий, писклявый и в то же время удивительно нежный голос потревожил пыльную тишину. Куча тряпок в углу зашевелилась, оттуда вылез белесый, полупрозрачный младенец в размотанных пеленках, уселся на перевернутую корзину и начал болтать тощими ножками.
— Уймись, дитя, — пробурчал рыцарь, присаживаясь. — Ужели у тебя нет других дел, нежели сквернословить на помазанника Божьего?
— Представь себе, нет, — ответил ребенок и захихикал.
Филипп улыбнулся в бороду. Это было безумие, заслуженный и закономерный кошмар — разговаривать с призраком, с некрещеным младенцем, умершим лет за двадцать до его, Филиппа, рождения. Рыцарь не был вполне уверен — существует ли скверный мальчишка на самом деле или мнится, кажется от одиночества. Однако других собеседников на чердаке не нашлось.
Однажды, в канун Рождества, когда все домочадцы ушли на мессу, Филипп позволил себе прогулку по чердаку. При свете тусклой масляной лампы он рассматривал балки и притолоки, трогал изъеденные молью плащи, копался в грудах изломанной утвари, воображая — кому когда-то принадлежали вещи. Чья маленькая ножка умещалась в кожаном башмачке с красными пуговками, чью массивную талию облегал узорчатый пояс, для кого любовно расшивали бутонами нежный чепчик…
Страшная находка таилась в ящике для белья. Плетеная корзина, а в ней — туго спеленатое, иссохшее тельце. Ленты стягивают пеленки, мертвое личико накрыто кружевным платком. Филипп поднял лоскут и вздрогнул, увидев, что безмятежно-голубые глаза открылись, наблюдая за осквернителем. Тамплиеру случалось стоять под горящими ядрами катапульт, держать атаку египетской конницы, пережить шторм в Средиземном море и ухаживать за чумными больными. Но так страшно ему не было никогда в жизни. Перекрестившись, рыцарь выкрикнул «Изыди, сатана». Но младенец лишь засмеялся:
— Я просто умер любезный синьор. Мое бренное тело изнемогло от холода и голода, когда мать оставила меня одного в Рождество — она была служанкой, девицей, не могла прокормить дитя, и не сумела придушить новорожденного. За это я двадцать лет подавал ей платок утереть слезы — пока дорогая родительница не удавилась в конюшне. А я остался, прекрасный дух, привязанный к месту иссохшей плотью. Призрак монаха из борделя напротив обучил меня грамоте, бедный студент, зарезанный под мостом — логике и риторике. Братья-духи вручили мне дар путешествовать по чудесным местам и таинственным странам, которых не видел ни один из живых сыновей Адама. Не будь глупцом рыцарь, не швыряйся в меня четками, не надейся прогнать молитвой — я хозяин этого чердака, я, не ты. Смирись — разве устав вашего ордена не требует от братьев смирения?
У Филиппа и вправду не оставалось выбора. Он не мог подыскать себе новое убежище, не мог потребовать у Лантье, чтобы тот держал господина в жилых комнатах, где кто-то из ретивых заказчиков или товарищей по ремеслу может наткнуться на опасного гостя. Ключик, конечно, был — кинуть в огонь мертвое тельце, освободив дух, избавиться от него. Но у Филиппа не хватило воли — он догадывался, что пламя принесет младенцу новые страдания… и если исповедаться начистоту, призрак забавлял рыцаря. Он был умен, умел приободрить и утешить, развлекал удивительными рассказами.
— В этом городе, мой сеньор, десять тысяч деревьев и у каждого свой плод. Одно похоже на яблоню, другое на смоковницу, третье на горький миндаль, но пока не попробуешь, не угадаешь, что же тебе досталось. Дома сами собой растут из земли, словно грибы — достаточно лишь прорубить вход и окна, выскрести рыхлую сердцевину и можно жить. Благородные оленухи подходят к окнам, подставляя сосцы, полные молока, рыбы выпрыгивают из реки в ладони к алчущим. Девушки там нежны и добронравны, целомудренны и несребролюбивы. Есть у них лишь один недостаток — единожды выбрав возлюбленного, они придерживаются своего выбора, даже если их прелести отвергают. Мужчины, избавленные от тяжких трудов, проводят время, состязаясь попеременно в мудрости и доблести. Они не знают старости и болезней, а устав от жизни, просто ложатся на зеленый холм или садятся под деревом, чтобы заснуть.