Жером де Вантабран, младший сын, неудавшийся трубадур и веселый рубака, раскинул руки крестом, прижался к теплой, пористой стене Храма и застыл.
...Тело бывшее прежде рыцарем и крестоносцем, протянул на свете ещё добрых пятнадцать лет. Сердобольный Раймунд приказал перевезти безумца назад в Прованс. Грузный старик бродил по коридорам, дремал в саду, пугал племянников и племянниц, дарил им то монетки, то тумаки, сочинял баллады в честь Дамы и никогда не рассказывал, как сражался в Святой Земле. Умер он незаметно, во сне, как хорошие люди, был похоронен в церкви, рядом с отцом. Храм разрушили в год Великой Французской, кости проклятых дворян вперемешку выбросили на свалку. Не осталось даже могильных плит.
Что ж до того, кто носил имя Жером - поезжайте в Иерусалим к полнолунию. Днем, не торгуясь, купите в арабской лавочке резные шахматы, вечерком задержитесь у Гроба Господня, а ближе к полуночи сядьте на теплые камни площади, расставьте по доске костяные фигуры и ждите. Город взял многих - может выйдет веселый монах-кармелит, может скорбная Йовета, сестра и дочь королей, может нью-йоркский панк, возомнивший себя рок-мессией... Им не нужно овечьей крови, вина и дыма, чтобы плыть по реке времени. И вам не нужно - собеседник уже сидит напротив, гладит бороду, щурится, примериваясь к лунному свету. Ходят белые, первый шаг королевской пешки. Город шин-ламед-мимо. Едва-едва...
Счастье даром
Бюрхард Швальб, городской портретист, человек заурядный и кроткий, в то утро страдал мигренью. Духота мастерской делала приступ невыносимым. Художник распахнул настежь окна мансарды - вдруг майский воздух развеет боль - и лег, накрыв голову мокрым платком. Вскоре начался дождь. Бюрхард слушал, как стучит и шумит вода, стекая с крыши по узким желобам. Чтобы отвлечься, он считал оттенки зеленого - холод веток сирени, сочный глянец тополиной листвы, буроватую влажную кожу жабы... Стало легче, сон уже полнил веки. Вдруг незнакомый, острый и свежий запах отогнал дрему. Когда Бюрхард открыл глаза, то увидел возле кровати неподвижный шар белого пламени. Художник замер, боясь вздохнуть. Текли минуты. Порыв ветра сбросил банку с кистями на пол. Звонко разбилось стекло. Шар распух, как мыльный пузырь, заполнил собой мансарду и взорвался с ужасным грохотом. Стало темно.
Из пожара бесчувственного Бюрхарда вынесла на плечах толстуха Гертруда - магистрат потом наградил отважную медалью из чистого олова. Дом сгорел дотла вместе с кондитерской лавкой, адвокатской конторой и прито... простите, питомником юных цветочниц. Кабы не двое буршей, которые проследили путь молнии, художнику пришлось бы плохо. Впрочем, и так он остался один на один с городской благотворительностью. Три недели мастер Швальб провалялся в бесплатном госпитале. Тут бы ему и сдохнуть, как жил - тишком...
Сестра отыскала художника и забрала к себе в халупу. Она была старая дева, злобная и упрямая. Она мазала струпья вонючей мазью на нутряном сале вепря, выносила братца на солнце, кормила с ложки целебным бульоном из семи сортов мяса. И таки показала смерти костлявый кукиш. Бюрхард заговорил, прозрел, даже ресницы отросли заново.
Все имущество портретиста сгорело. Нужен был уголь к зиме, теплая ротонда сестре - она кашляла вечерами, кой-какая одежка ему самому. И мольберт, краски, кисти и мастихины - какой он к черту художник с пустыми руками. Оставался один выход... Бюрхарду было стыдно до слез, но субботним днем он вышел на площадь с пачкой серых листов и угольной палочкой.
Добропорядочные мещане, одетые в лучшие платья, чинно прогуливались по кругу. Покупали лимонную воду, орешки, печеные яблоки. Засматривались на бродячих жонглеров, коробейников, уличных рисовальщиков. Бюрхард, не подымая глаз, встал рядом с другими мазилками. Пьяница Штремке и тощий Гюрст косились на него, шептались и пересмеивались. И перебивали клиентов - как только почтенный бюргер или важная горожанка подходили к их пятачку, Гюрст тут же подставлял табуретку под увесистые зады, а Штремке кропал портрет, приправляя прибауткой работу.
Бюрхард жался в тени, слезы слабости подступали к глазам. Солнце уже миновало ратушу, когда первый клиент выбрал его. Необычное, крупно слепленное лицо, раздвоенный подбородок, тень шрама у тонкой губы, маслянистый зрачок, а второй глаз стеклянный, мертвый. Одежда богатая, кружевной воротник, винный бархат, туфли с пряжками, цепочки, цепи, кандалы... Бюрхард очнулся - невыносимо ломило затылок, во рту пересохло, а с листа на него смотрел бритый каторжник в оковах, с запекшейся раной на месте глаза. Клиент мельком глянул через плечо художнику и изменился в лице.