Приходилось ждать, что эти известия о событиях в Петрограде сообщит им из Вашингтона Мишенька Гудович, любимый брат и сын.
- Люди ничего не знают, - сказала тетя Маша, сестра отца. - Как это люди могут ничего не знать?
И все почему-то вспомнили, что в Петрограде - мама, что так незаслуженно покинувшая их несколько лет назад мама сейчас в Петрограде, одна без них, теперь в самой гуще событий, так близко, что в страхе за нее волосы на голове начинают шевелится.
Но об этом нельзя было говорить вслух, чтобы не обидеть отца, сидящего здесь же, на веранде, и думающего о том же.
"Вслед за страстью! - думал он. - Ишь какая! Все молодится, а могла бы остаться, не спешить, все бы уладилось как-то со временем, улеглось." И тут же понял, что в летящей душе жены ничего бы не улеглось, пока она не исчерпала любое, пусть даже невесть откуда возникшее в ней желание, красивое или ужасное - все равно, любое, даже самое пугающее нереальным желание, иначе ей невозможно было бы жить, она рвалась вслед за недостижимыми своими желаниями, застревая там, где настигла ее эта недостижимость. Да, жалко.
"Ты ушла с веранды, и на твое место пришли муравьи, ползают по столу, стульям, залезают под брючину, и надо же было тебе уходить!"
На веранде всегда полутемно, и он понял, что из-за этой полутьмы ни разу, в сущности, не видел их лиц ясно, какими они были на самом деле, а, может быть, он смотрел только на сына, а тот сидел близко...
Боже мой, какое сиротство, Миша, Мишенька, все перевернулось с ног на голову, отец осиротел после отъезда сына, да, да, осиротел.
Теперь он искал сочувствие в глазах детей и находил.
Вот Игорь, Наташин муж, друг Миши по университету, смотрит на него без обычного лукавого прищура слишком уж бесшабашных азиатских глаз, просто смотрит, по-доброму.
А ему всегда чудилась насмешка во взгляде очень расположенного к нему зятя, он отшучивался, чтобы справиться с наваждением, несправедливым, незаслуженным, у Наташи был лучший друг на свете, у него лучший зять, почти сын, почти, потому что такого сына, как Миша, больше быть не могло.
- С присвистом, - любил говорить Михаил Львович о взгляде зятя. - Глаза с присвистом.
- С придурью! - смеясь, уточняла Наташа.
Проходит жизнь по лицам. Наташа смотрит недоуменно, она, слава Богу, не привыкла к неприятностям; качает головой сестра, качается маятник за ее спиной, все это перестает двоиться в его сознании, неожиданно совпадает, и хочется плакать.
Комнаты пропитаны сиротством, как и он сам, все это теперь надолго - до первого звука, до первого шороха в прихожей, когда Миша войдет и сбросит капюшон.
- А, хитренькие! - сказала внучка, забираясь из сада на подоконник. Устроились тут себе, а я одна и одна!
- Странная паника, - сказал отец. - Слухи. И зачем только? Люди нервны. Неизвестно, что решат местные, когда придет первая информация оттуда. Куда их поведет?
- А вдруг все еще хорошо, - сказала Наташа, - и Миша вернется?
- Что за глупости! - раздражилась тетя Маша. - Что значит вернется? А куда он денется? И при чем тут Миша?
И всем стало понятно, что опасность угрожает не им, живущим вместе так плотно и дружно, как в крепости, на грузинской земле, расположенной очень далеко от событий, не маме даже, находящейся там, в Петербурге, а именно Мише, отправленному в Америку с Чрезвычайной миссией Временного правительства, по всей вероятности, больше не существовавшего, а значит, все напрасно и незачем возвращаться к тем, кто тебя никуда не посылал, кому безразличен и ты, и твое возвращение, неважно, с успехом, без успеха. Все изменилось, ты опоздал вернуться, а еще вернее, поспешил уехать, так что хуже всех оказалось Мише.
- Бедный мальчик, - сказал отец.
3
Не хотелось покидать Белый дом, но кто они такие, чтобы президент устраивал еще один завтрак в их честь, так, посольство несуществующей державы.
Президент встал и они тоже, стараясь запомнить эти последние минуты пребывания в этой великой стране, но тут президент, выйдя из-за стола, ни с кем не прощаясь, направился к ним маршевым шагом, отбивая ритм взлетающим кулаком поднятой правой руки.
- Полно! горе! горевать! - проскандировал он по-русски, смешно пережевывая букву "р". - Что, удивил? Это русская песня. Знаете ее?
- Знаем, конечно, знаем!
- Тогда пойте, - и, продолжая дирижировать, заставил их, сбившихся вокруг консула кучкой, подхватить солдатскую песню и допеть нестройными голосами: - То ли дело под шатрами в поле лагерем стоять.
Все это было нелепо, по-детски, по-американски - и размахивающий рукой президент, и они, подвывающие. Улыбалась свита, сенаторы, гости, улыбались официанты, один только могучий старик, не вставший с кресла, смотрел в их сторону ненавидящими глазами.
- Но вы подавлены, господа, вы подавлены, дипломат не имеет права выдавать свои чувства, вас не инструктировали перед отъездом из России?
- Согласитесь, господин президент, - сказал консул, - у нас есть некоторые основания для волнений.
- Никаких, никаких! Все утрясется в какие-нибудь недели, крайний срок месяц, и то только из-за необъятности вашей территории, не может быть, чтобы кучка оборванцев и несколько германских шпионов могли изменить будущее России, я в это не верю, существует регулярная армия, и она не успокоится, пока не наведет порядок. Вы получили известия от Временного правительства?
- Господин президент, - сказал консул, бледнея, - по нашим сведениям, Временное правительство низложено, мы представляем сейчас правительство, которого нет.
- У вас неверные сведения, все в порядке, армия справится, вы не можете не выполнить своих обязательств по союзническому договору, народ не так просто обмануть, верьте мне, я знаю это по Америке, простые люди - это люди здравого смысла, вы просто заболтали там всех в России и немножечко раздражили, я уже давно хотел заметить, господин консул, вы уж простите меня, но телеграммы вашего правительства слишком восторженны, высокопарны, а мы в Америке - трезвые люди. Мне всегда жаль людей, пребывающих в состоянии эйфории, но все устроится, там у вас есть и спокойные, рассудительные, господин Терещенко, например, будете звонить - привет ему и пожелания удачи. Полно! горе! горевать! - попытался он крикнуть еще раз, ободряюще взмахнув кулаком, но тут, повернувшись к ним спиной, заметил того самого старика с ненавидящими глазами и, кивнув ему как-то сконфужено, пошел к выходу.
- Дела хороши, говоришь? - прошептал консул. - Попробовал бы он меня так учить месяц назад, я бы его по зубам этим самым союзническим договором, демократ чертов!
И почувствовав изумление Гудовича, стоящего рядом, скорчил ему такую рожу, что они оба только с трудом не расхохотались.
- Газет еще не было, Михаил Михайлович?
- Не было, господин консул.
- А до Зимнего дозвонились?
- Да.
- Что же вы молчите?!
- Не для ваших ушей, господин консул.
- Солдатики ответили?
- Да.
- А ставка?
- Эти молчат. Совсем молчат.
- Плохо, Гудович.
- Очень плохо, господин консул.
- Через час у меня, оповестите всех, пожалуйста.
- Видите того старика с огромными губами, что все время следит за вами из кресла? - спросил подскочивший после ухода консула Александр Зак, глава русского информационного бюро в Нью-Йорке. - Не оборачивайтесь, это Яков Штиф, да, да, тот самый банкир, о, как он вас всех ненавидит, и меня тоже, только меня за что, не понимаю.
- Я слышал о нем.
- Слышали? Вы ничего не слышали, он - все, понимаете, он субсидировал президентскую компанию, он их всех в руках держит, а как просил не спешить с вашей миссией, когда Америка решала, принять вас, не принять. "Погодите радоваться, - говорил он, - свободная Россия? Что это такое? - спрашивал он. - Россия почувствует себя свободной, только когда ей отрубят голову, тогда ей нечего будет терять, а пока существует голова, она все оправдает, со всем примирится". О, Штиф умеет говорить и умеет ненавидеть. Попробуйте с ним познакомиться. Он сумеет обеспечить ваше будущее, когда вы останетесь здесь.