"Что я наделал? Зачем предложил ему деньги? Зачем унизил? Тоже мне дядюшка Сэм! Но он взял. Может быть, чтобы не поставить меня в смешное положение? Нет, деньги несомненно ему нужны, и меня Бог послал явиться сегодня. Надо было списаться и расспросить, - подумал он. - Возможно, на бумаге ему вспоминать легче, немножечко - какой-нибудь взгляд в толпе, случайную встречу, не могли же они не пересечься за столько лет, а так он, конечно же, не обязан в девять утра предаваться воспоминаниям с, в общем-то, малознакомым человеком. Можно представить, сколько к нему сейчас приходят с расспросами, он ведь недавно приехал".
Он вспомнил, что до революции поэт был известен своими либеральными воззрениями, надеялся на перемены, почему же так безапелляционно произнес он это слово - убьют?
Зачем он так? Человек не может знать будущее, это у него из старых символистских времен осталось - гадать на кофейной гуще. Разве мог Гудович хоть что-нибудь предположить из поворотов своей судьбы? Не похоронить отца, ничего не знать о любимых, очутиться на краю света, протягивать руку в темноту, в неизвестность, чтобы хоть как-то помочь и через помощь эту прикоснуться, и может ли он предположить, что предпримет, если в ближайшее время не узнает о них существенного, определенного, реального, живого, больше крохами жить нельзя, он имеет право знать, он не слепая тычинка, он гражданин Соединенных Штатов Америки, на которые с завистью поглядывает весь мир. Что ему делать здесь, в Париже? Униженно толкаться среди эмигрантов, вымаливая сведения? Сделать запрос в Советское представительство? Но кто знает - будет ли лучше?
Решения не было, ему оставалось только действовать, чтобы как-то продлить жизнь. Он стал заходить в каждый магазин и долго стоять, припоминая, что в письмах просила купить Наташа, его Наташа. Тогда возможностей не было, теперь есть.
Правда, теперь неясно, куда пересылать, и не изменились ли ее желания? Но все равно он купит ей все, что просила, а носит пусть Нина, ей понравится, у Наташи - хороший вкус.
Он заходил в магазины и, заходя, ни на один вопрос продавщиц не способен был дать вразумительный ответ, рассматривал, соглашался с любой подсказкой, утвердительно кивал.
Позже, утомленный таким бурным развитием событий, со свертками в руках, он вернулся в номер, чтобы сбросив на ковер покупки и устроившись на кресле под какой-то старой картиной, изображающей Короля-Солнце танцующим в Версале, вспомнит наконец, что он так и не разглядел Париж, третий раз в жизни.
25
Он всегда шел за ними по городу, не мешая, знал, что прогулка их закончится в сквере у дома, всегда на одной и той же скамейке, напротив которой есть другая, специально для него.
Наташа и Таня никогда не знали - с какого времени он начинал ждать. Стоило им появиться, как он в смущении ерзал еще полчаса, не зная, куда себя девать, потом поднимался, раскланивался с Наташей и уходил. Он появлялся строго по часам и садился благоухать, как раздраженно говорила Таня, то есть улыбаться, отводя глаза.
- Как жасмин, цветет при одном твоем виде, а уйдешь облетает! Мама, тебя когда-нибудь хватали за руки?
- Зачем?
- Ну, по-настоящему?
- Папа.
- Папа не считается, он вообще не умеет осторожно, всегда больно делает.
Таня не права, он умел обнимать не дыша, и в предвкушении таких объятий Наташа могла ждать его сколько угодно, в этом замирании, в этом прислушивании к нему и проходила ее жизнь. Неисправимо нелепый, неисправимо веселый! Что делать, если ей так повезло!
Обожатели Наташи, их лики просились на иконы, и это в Москве, и это в двадцать девятом году, где люди приставали прямо на улице и не стыдились, нэп догорал, надо было воспользоваться последними искрами нэпа, но так уж случилось, что она превращала мужчин из приставал в воздыхателей, к ней стеснялись подойти, пока она не даст какого-нибудь знака, и она не давала, разрешала любоваться собой с противоположной стороны улицы, и двоюродный брат, Паша Синельников, архитектор, еще там, в Тифлисе, встревоженно следил, как она движется по комнате, не придавая его существованию никакого значения, боялся проникнуть в ее мысли, где не было для него места, один только Игорь. Он и сейчас, устроив Наташу у своих троюродных теток, не разрешал себе, приехав в Москву, остановиться у них, чтоб не дай Бог не смутить ее.
- Ну это уже совсем глупо! - говорила Наташа. - Мы с тобой родственники, и потом я обожаю своих обожателей!
Но он только метался, прижимал руки к груди, лепетал что-то, и из всего его лепета она понимала, что он готов оставить семью, уехать с ней, куда она захочет, даже к Мише в Америку, и там выполнять все ее желания, потому что он не может видеть, в каком она положении.
- Мише только нас с тобой не хватало, - смеялась Наташа. - Ты что, тоже захотел сесть ему на голову? Что ты в Америке делать будешь, небоскребы строить, Пашенька? Поезжай в Грузию, спроектируй и выстрой дачу на взморье, привези жену, детей, будешь счастлив.
Но он только плакал, обещал себе и ей, что он еще уговорит ее, уговорит, нет смысла больше так жить.
Он очень страдал, Паша, и был единственным человеком, кого она из своих обожателей жалела, а Игорь святым не был - эстрадник, чечеточник, хулиган. Не умел любить женщин до самозабвения, не грозился покончить с собой, если она уйдет.
"Женщине нельзя дать пропасть," - заявлял Игорь, а сам пропадал куда-то, и она пропадала без него. Напрасно он думает, что она обречена вот так ждать, пока он вызовет их или сам вернется! Вот возьмет и подсядет к своему воздыхателю, что Игорь тогда будет делать?
И рассмеялась, представляя, как он будет хохотать, узнав о таком ее желании.
- Ты бы оскорбила его реальностью, дай человеку умереть своей смертью, он бы разглядел малосимпатичную родинку у левого уха и умер бы от разрыва сердца. Не приближайся, Наташка, ни к кому, кроме меня, к себе я приближаться разрешаю!
Ну, как его можно выдержать? А они любили с Таней всю эту, наполненную всякой чепухой жизнь, серьезное до них просто не доходило, он приучил их к чепухе.
А где чепуха, что чепуха? Вот это небо - чепуха, этот парк? И почему ее так мало в мире, когда его нет рядом?
Он называл ее поклонников лунатиками и говорил, что очень завидует им. Сам он любить платонически не умел, добивался взаимности мгновенно. Женщины нравились ему, как могут женщины не нравиться?
Он так упорно учил ее не ревновать, что она долго ничего не понимала, а когда поняла, расстроилась, а потом, действительно, научилась, но не ревновать, а молчать об этом. Это очень трудно, у нее получилось. Все было отдано Игорю.
Он светится на солнце, пусть смотрят! Его хватит на всех, он неистощим, пусть смотрят!
Этот город рассыпался и закатывался во все углы, его можно было обнаружить повсюду, он - понятие не географическое, а какое-то воздушное, ег как бы и нет вовсе, так, впечатление, но крепко-накрепко врезавшееся в сердце.
Жаль, Миша не видел Москвы, конечно, ему есть с чем сравнивать Америка очень большая, но и Москва, если полюбить, ничуть не меньше Америки, нет, конечно же, путешествие продолжается, и не только ее брат, она тоже одна из самых удачливых путешественников. А куда потом, куда потом? Дай Боже, чтобы никуда больше не пришлось уезжать.
А потом пришел курносый и сказал, что Игоря арестовали.
26
Труппа сидела на бревнах у ворот ОГПУ, будто собиралась фотографироваться, день был подходящий - неяркий, солнечный, почти воскресный. Вокруг бревен бродили куры, наверное, из служебного птичника. За ними ревностно приглядывал часовой у входа в небольшой двухэтажный зеленый особняк. На краю одного из бревен, спиной к остальным, сидела девушка, одетая в свитер, который Наташа подарила Игорю, и гладила кошку. Ждали только Наташу и Таню. Они пришли.
Теперь, когда они сидели перед ней все вместе на солнышке, не загримированные, во всем своем, никем не притворяясь, она могла впервые в жизни их разглядеть получше.
В глаза бросалась худоба, просто ужасающая. Торчали шеи из рубашек, кадыки, - молодая лопоухая труппа, следующая за Игорем из города в город. Когда Наташа и Таня подошли, все виновато встали, будто Игорь приказал, только девушка с края, не обращая никакого внимания, продолжала гладить кошку.