- Наоборот, я вам очень благодарен, - сказал Миша. - Мне нравится.
И сознание, что сейчас по всей огромной стране вышли на тяжелую работу, как на пикник, четыре миллиона безработных, наполнило восторгом душу Гудовича. Кто он такой, чтобы удостоиться быть среди них, чтобы о нем заботились? Перекати-поле, чудом заброшенный сюда родиной, неблагодарный, бесполезный, беспомощный, не умеющий смотреть на мир широко и открыто, просто жилец, просто гость, и он ждал разоблачения каждый час, когда начиналось утро.
- Ах, да, я забыл, вам же нравятся маевки, демонстрации, принудительный труд! хотел бы я знать, кто там сидит в администрации этого комитета и почему не нашлось места для расторопного и очень неглупого человека Александра Аркадьевича Зака. Боже мой! Смотрите, сейчас Уильямса хватит удар и вся правительственные инициативы кончатся, республиканцы им этого не простят, наверное, он подделал медицинскую справку.
Он снова бросил лопату и ринулся в сторону апоплексического человека в соломенной шляпе, как-то странно крякнувшего перед тем, как мешковато осесть на край тротуара, не в состоянии удержать шляпу, свалившуюся прямо в яму. К нему уже устремились люди администрации, а впереди всех Зак, угрожая поднятым в небо перстом.
Гудович остался. Он продолжал рыть, благословляя эту счастливую возможность выйти сегодня из дома, как добропорядочный американский налогоплательщик, расписаться в конце рабочего дня в ведомости за причитающиеся ему несколько серебряных монеток, зайти в кондитерскую, прежде чем вернуться к Нине и Андрею, купить четыре очень вкусных булочки с джемом, соблазниться видом сэндвича с индейкой и не купить его, потому что дома ждет ужин, - и он переложит часть монеток во внутренний карман, так, на будущее.
Нина изменилась. Это, вероятно, потому, что он почти не уделяет ей никакого внимания, раньше она любила отгадывать его мысли, а теперь, после Парижа, она молчит, он молчит, а что она может ему сказать? Это так узко, то, чем занята его душа, так наивно, она даже познакомиться не сумела ни с кем из родных, кроме мамы, вся ее семья - он и Андрюша, что она может сказать об оставшихся там, чем успокоить?
Теперь ей приходится задерживаться с Алисой на несколько часов позже, она даже не всегда заходит за Андрюшей после школы, домой он возвращается сам и сам готовит ужин в ожидании Гудовича.
Так они и сидят вдвоем, ужинают, и если раньше Андрюша любил расспрашивать Гудовича о своем, то теперь, казалось, он на все получил ответы где-то в другом месте и торопится только покормить его, убрать посуду и закрыть за собой дверь в соседнюю комнату.
А Гудович еще долго сидит и думает. Мысли его в это время обычно основательны, будто он готовится к лекции в каком-нибудь солидном американском университете и ему надо сообщить совершенно не сведущим студентам о Смутном времени, о Петровских реформах, о Пушкине, о народной Воле, об убийстве Павла I, все эти чудные сказки, сочиненные в дремучей стране печальными старцами с цевницами в руках. Он и сам не верил, что все, о чем думал, было на самом деле, теперь ему казалось, что самовлюбленные профессора его студенческой юности врали ему с кафедры, а книги - те просто писались в экстазе полуграмотными лохматыми людьми, желающими убедить себя, что у них есть история, дающая ответы на все вопросы, когда-либо могущие возникнуть у других народов; и что есть место, где все ошибки уже сотворены и нет резона их повторять, впрочем, так же, как и надеяться, что познание этих ошибок приведет к истине.
Если история и существует, то у каждого своя, ее и надо писать, не для других - для себя, ее не надо изучать, ее надо длить.
Очень поздно приходила Нина, злилась, когда пытался помочь снять пальто, взять сумку, тяжелела от раздражения и злобы, что он не спит, а сидит в темноте, дожидаясь ее.
Он оправдывался, а она злилась, злилась и однажды произнесла даже какое-то забытое бранное слово, оно относилось, правда, не только к нему, но и к Андрюше, ко всему на свете, однако он обиделся, он и в детстве обижался, когда его ругали несправедливо, но так, как Нина, ему не говорил никто.
- Прости меня, пожалуйста, - бросилась она к нему. - Тоскливо мне, понимаешь, тоскливо!
- Что я должен сделать? - Виновато спрашивал он, но она не отвечала, положив ему голову на колени...
- Я вас хочу познакомить с одним человеком. Перестаньте копать, Гудович, вы не машина, это очень интересно, всего одна минута.
За углом дома на днище грузовой тачки, перевернутой колесиками вверх, сидел бородатый неопрятный человек в лапсердаке, он растерянно улыбался, почесывал маленькие конъюктивитные глаза тыльной стороной ладони, казалось, Зак его только что поднял с постели и привел знакомиться с Гудовичем.
- Повторите, Моисей, пожалуйста, что вы мне только что говорили.
- А что? - спросил недоуменно Моисей.
- Ну только что!
- Я вам ничего не говорил.
- Моисей, не притворяйтесь идиотом, это вполне интеллигентный человек, мой друг. Что вы говорили про словарь.
- Ой, вы сглазите! - сказал Моисей.
- Вы меня первый день знаете? Я когда-нибудь приносил вам несчастье? Если так, побожитесь!
- Зачем вам это надо знать? - спросил Моисей Гудовича. - Вы не из администрации? Меня просили лишний раз не говорить, это личный план президента!
- Так уж и президента! - расхохотался Зак. - Ему больше делать нечего! Кто-то придумал из своих и хорошо придумал, чорт бы его побрал!
- Вы понимаете, - с опаской глядя на Гудовича, начал Моисей, - в Америке нет еврейского словаря...
- Аицен паровоз, - сказал Зак.
- Он всегда над своими издевается, - сказал Моисей. - Такой человек.
- Чтобы над вами все так издевались, как я, - сказал Зак. Продолжайте, нам пора уборные рыть!
- Нет еврейского словаря... И очень много нищих раввинов, которые хотят есть. Так вот, они там наверху нашли нам работу, мы будем составлять такой словарь, лучшие люди Ист-Сайда, самые ученые люди, и нам еще за это будут платить.
- Усраться можно, - сказал Зак, - Америка! Ну чем не благословенная страна!
28
- Почему вы сразу не сказали, что режиссер? Что у вас, у интеллигенции, за привычка все скрывать!
- Я написал, что поэт.
- Поэт - прикладное! Вы что - Пушкин, Маяковский, какой вы поэт, откуда? А режиссер, мне говорили, отличный. Вы какого направления?
- Как все,- сказал Игорь, - правильного.
- Я не о том, - отмахнулся Фирин. - Станиславский? Мейерхольд?
- Скорее, Мейерхольд, - подумав, ответил Игорь.
- Это хорошо. Я художественников грешным делом не люблю, у нас на стройке несколько художественников трудятся, такие вам скажу, цацы, какая там правда жизни! А вот конструктивисты, мейерхольдовцы - совсем другое дело, ловкие ребята! Необходима агитбригада, спорая, оперативная, люди нуждаются в искусстве. Уморительно! - И начлаг сморщился в приступе беззвучного хохота, таком долгом, что даже видавшие виды заместители встревожились. - Он проститутку эту раком поставил и велел курицу изображать. И, представьте себе, получилось! А мы все воспитываем, воспитываем...
Он потянулся за платком, чтобы вытереть слезы, но ничего в кармане не обнаружил, а руку заместителя, предлагавшего свой, брезгливо оттолкнул.
- Так мы эту курицу берем? - спросил он. - Способная? Толк будет?
- Мне нравится, - сказал Игорь. - Она веселая.
- Все они веселые,- помрачнев, сказал Фирин. - Может, все-таки с настоящими артистами познакомить?
- Если вы не против, - сказал Игорь, - я ни с кем знакомиться не хотел бы, я лучше с ворами попробую.
- Почему такое предпочтение? - прищурившись спросил Фирин.
- Они свободные, - сказал Игорь. - У них получится.
Замы вышли покурить, а они с Фириным остались в актовом зале клуба БелБалта имени товарища Ягоды, где Фирин, развалясь, не без удовольствия наблюдал, как Игорь экзаменует рецидивистов.