38
Это была седьмая лекция Гудовича в Гарварде и самая глупая. Успех вообще раскрепостил его, он стал говорить и делать глупости, ранее ему не свойственные. Возможно, потому, что аудитория была уж очень молодая и несведущая, возможно, и сам не понимал - зачем нужна в Гарварде русская история, разве для того только, чтобы считать себя образованным человеком.
Сам себя Гудович образованным не считал, так, каталог ненужных знаний, которые он зачем-то передавал другим, а хотелось прорваться, ох, как хотелось, и довериться сердцу, хотя он никому не порекомендовал бы в его положении читать сердцем русскую историю в Гарвардском университете.
Бостон ему нравился, здесь он хотел жить, гулять по парку в тумане. Однажды после лекции он так гулял вдоль моря и впервые показалось ему надежной эта полоса бесконечного тумана его жизни.
Он представлял себя здесь стариком - подслеповатым, немного неопрятным, озабоченным своими размышлениями настолько, что не всегда даже замечал расстегнутую ширинку; ходил с открытым горлом по Бостону и не досчитывался жизни. С тех пор, как прервалась тонкая денежная ниточка, связывающая его с родными, он много чего недосчитывался, но самым главным было не то, чего ты лишен, самым главным было, что у тебя есть кусок земли, на котором ты не побоялся бы умереть.
Бостон в любую погоду подходил для него, здесь было важное, вполне академическое население, преподаватели, студенты, и обыватели тоже были вполне интеллигентные, не корчившие из себя великих американцев, здесь началась самая разумная в мире революция, и если Америке когда-нибудь захочется успокоиться и вернуться к началу, у нее всегда под рукой Бостон.
Кто-то утверждал, что из всех американских городов этот очень напоминает европейский, но европейские города, как понимал их Гудович, беспощадны, они замыкают пространство, а этот казался даже бестелесным немного.
Это была седьмая лекция Гудовича в Гарварде, жаль, если последняя.
Студенты подозревали в этом русском большого хитреца и провокатора, с ним было интересно, некоторые преподаватели считали, что он излишне демократичен даже для Америки и своей доступностью портит студентов, другие - что он добивается популярности, третьи соглашались со вторыми, но задавали многозначительный вопрос - с какой целью?
К счастью, не находилось ни одного, кто заподозрил бы Гудовича в сочувствии большевикам.
"Папаша Гудович" - называли его студенты, что звучало иронически, но означало - добрый малый. Они-то знали, что он не заискивал перед ними, просто ему одиноко, а студенты только одиночеству преподавателя и способны верить, тот, у кого все есть, пусть сидит дома - что он может рассказывать людям? Студентам нужно кого-то жалеть, а Гудович нуждался в жалости, это было так очевидно, что никто из этих молодых и грубоватых детей ни разу не позволил себе пропустить его занятия.
В перерывах он выходил вместе со студентами поиграть на дворе в волейбол и заигрывался до такой степени, что мог опоздать даже на собственную лекцию. Он входил вместе со всеми, запыхавшись, обсуждая судейские ошибки, и только после того, как вытирал лоб и шею платком, лез на кафедру.
Его любили. Он был какой-то родной.
Составлялись петиции в опекунский совет с просьбой взять его на постоянную работу, дело шло к этому - и вдруг эта лекция, чуть не закончившаяся для Гудовича крахом.
Это были затаенные мысли, не мысли даже, а пытка подсознанием, когда хотелось заговорить о главном, а говорить все было нельзя и нельзя, когда какие-то высокие прагматические интересы, как-то: устройство на работу, деньги - становилось главным, и Гудович начинал стыдиться самого себя, у него ничего по настоящему не было в жизни, а он хотел это "ничего" подменить стабильностью своего положения в Америке.
"...мемуары, записки, иногда в них обнаруживаются люди воистину исторические, и неизвестно, влияют они на события, не влияют, а на какие события можно влиять? Они живут, принимая самостоятельные, только их касающиеся решения, переходят из одной веры в другую, меняют отечество не из корысти, а по внутренним убеждениям, отказываются занимать государственные посты, знают правду о себе и событиях, но не торопятся ее сообщать, пока их не спросят, а их никто и не спрашивает. Очень важно, чтобы эти люди повстречали на своем пути выдающуюся личность, такую, как Пушкин, например, важно его общение с ними.
Скромны ли эти люди, эти мыслители, кротки ли, и в этих ли свойствах дело? Они независимы и горды, они не задумываются даже о своей силе и не претендуют на то, чтобы она служила им или кому другому. Наблюдают ли за течением событий, нет ли, - они игнорируют его, они знают, что все, протекающее наверху, - мнимо и условно, что цари играют в игру, угодную их подданным, что подданные наблюдают за царями из праздного любопытства, развлекаясь, что уже никто не помнит точно, с чего все начиналось, что игра в государственность стала главным занятием людей.
В России это были очень крупные люди, образованные, красивые и очень непубличные. Сдержать натиск настоящего государственного мышления в себе самом очень трудно, но еще глупей разбазаривать его на конкретную деятельность, на суету, дробить ясную и цельную картину мироздания, потому что история, как это не прискорбно, решается не на полях сражений.
Из реальных политиков интересны только те, в ком происходит борьба, кто помимо воли находится у власти, трагические, подневольные люди, не добровольно избравшие свой путь, их подозревают в ханжестве, двоедушии, и они, действительно, двоедушничают, потому что не знают, как изменить судьбу. Очень смешны поверхностные оценки людей, основанные на собственном опыте, будто так легко постичь другого в сравнении!
Если это предназначение, как у библейского Моисея, ты вынужден как-то еще носить невыразимую муку ответственности перед людьми, но здесь он как бы прикрыт от людей другой ответственностью - перед Богом, а может быть, и не было перед Богом никакой ответственности, Моисей ведь не навязывался, Бог ткнул пальцем и назначил его на эту роль.
Годишься или не годишься ее играть, но привыкаешь, что единственный исполнитель.
То же самое и с русскими царями, то же самое и с Александром Первым, не избежавшем участи царя: он хорош не победой над Наполеоном, не освобождением Европы - он хорош только в нарушении, только по мере возвращения к мирскому, человеческому.
Почему царь непременно гибнет, когда становится человеком? Почему ему отказано быть сыном, отцом - лишь легендой о старце, которым он стал, инсценировав в Таганроге собственную смерть. Многие считают такой поступок унижением царского достоинства, а я - возвращением к достоинству человеческому. Но это вряд ли было, этому не должны были дать быть.
Человек, способный влиять на других и добровольно отказавшийся от власти, - великий человек. Преданный своей семье, а если у него ее нет своим глубоким личным мыслям и представлениям; великий человек, не воспользовавшийся своими знаниями, - все равно, во вред или благо, - великий человек.
Смерть - это отказ от жизни, она всегда трагична. Отказ от деятельности в расцвете лет, посреди бела дня сильнее смерти: спасая себя, ты спасаешь других от ошибок, которые мог совершить, не подвергаешь свою душу унижению, служению обществу, потому что с той минуты, как ты становишься слугой общества, ты перестаешь быть человеком.
Счастливы только невостребованные властью умы.
История человечества развивается на равнине и человек живет на равнине, все разговоры о вертикали, о спирали, по которым развивается история, о прогрессе - досужие вымыслы, просто мы хотим думать о себе лучше.
Это не исключает случайного открытия, любое открытие, даже открытие Америки - случайно, но, прежде чем сообщить о своем открытии, ты должен хорошо подумать, что оно принесет другим и чего стоит твоя слава, купленная кровью людей.
Настоящие открытия делаются в тишине твоей души, ты каждый день открываешь что-то новое о себе, плохое или хорошее, и никогда о людях, потому что мы несравнимы, между нами нет сходства, кроме сходства обстоятельств, даже если мы с вами сиамские близнецы, между нами нет сходства, и, когда мы поймем, что мощь человечества в этом ни на кого не похожем существовании каждого отдельного человека, что мы - мир, обреченный на непонимание, пока у нас не будет интереса и уважения к другому, наша человеческая интимная, подлинная история не состоится, не получится, просто рассыплется в прах.