— А потом, Шура, давай поговорим серьезно.
— Значит, до этого ты шутила?
— Скажи мне, что тебе нужно: золотые кубки, хрусталь, парча? Ты что, хочешь «компоновать», как ты выражаешься, натюрморт в духе эпохи Возрождения или задумал картину из жизни Людовика Четырнадцатого? У нас в сарае есть нестроганые доски. Если бы ты из них сколотил помост и нарисовал бы их красками, в сочетании с серым, дождливым небом… Вот мне почему-то так кажется… А потом, ты мало рисуешь людей. Так нельзя. Ведь нужна целая толпа, и у каждого человека свое лицо с неповторимым выражением…
Шура перестал теребить кожу на лбу; сняв локти со стола и выпрямившись на стуле, широко раскрытыми глазами смотрел он на сестру: неужели она знает уже его мечту, его мысли?
А Зоя продолжала:
— Если бы у меня были такие способности к рисованию, как у тебя, я бы одну только Лину писала бы красками без конца. Ты посмотри, как богато оттенками ее лицо, как оно меняется: сидит ли она у окна, нагибается ли, чтобы бросить полено в печь, или же кормит ребенка.
До того взволнованный догадкою Зои, что его даже начинало знобить, Шура в то же время колюче топорщился, он ревниво оберегал свой авторитет в семье относительно всего, что касалось живописи.
— Зойка, что ты меня учишь, как будто я слепой? По-твоему выходит так, что я никогда не видел Лину?
Но Зое он не мог помешать сейчас, сколько бы ни перебивал ее, она продолжала говорить и хорошела на глазах у Шуры все больше и больше.
— Когда мы последний раз были в Третьяковской галерее, ты мне показал Касаткина и Ярошенко. Скажи, очень необходимы были для Касаткина хрусталь и парча, когда он создавал своего шахтера?
Шура молчал.
— Скажи, очень нужна была Ярошенко хрустальная бутафория, когда он создавал образ ребенка среди арестантов у окна вагона? Как называется картина, помнишь, внизу на перроне голуби?
— «Всюду жизнь», — подсказал Шура.
— Если бы у меня были такие способности, как у тебя, я бы на мокрых, нестроганых досках нарисовала бы цветы, сделала бы десятки вариантов-эскизов, как ты говоришь, чтобы добиться настоящей силы.
Как только Зоя упомянула о нестроганых досках, Шура сразу понял, о чем идет речь. В этом не было ничего удивительного: брат и сестра и раньше понимали друг друга с полуслова, они жили одними и теми же интересами и всегда внутренне были очень близки друг другу, несмотря на постоянные их стычки между собой и борьбу Шуры с «деспотизмом Зойки», за право не считаться в семье младшим.
В девятом «А» как раз проходили Чернышевского. Молодая преподавательница литературы, Вера Сергеевна Новодворцева, всего лишь два года тому назад закончившая педагогический институт, с вдохновением рассказала своим ученикам биографию Чернышевского. Для Шуры понятнее всего и внутренне ближе становилось лишь то, что входило в его сознание через зрительный образ, — не случайно же он тянулся с младенческих лет к набору цветных карандашей, и любимым занятием его было следить не отрываясь, как набранная мягкой кистью краска покрывает слепое пространство белого листа бумаги.
Подвиг всей жизни Чернышевского, все величие этого человека, с его мужественным поведением в Петропавловской крепости, с отказом подать царю просьбу о помиловании, — все это раз и навсегда врезалось в сознание Шуры, лишь только он увидел, слушая рассказ Веры Сергеевны, яркий букет цветов, вспыхнувший под пасмурным петербургским небом, как факел, брошенный кем-то из толпы и упавший на мокрый от дождя помост-эшафот к ногам Чернышевского.
Когда Вера Сергеевна закончила урок, Шуру охватило горькое чувство своей собственной беспомощности и бессилия, — ведь он же еще не художник, — но вместе с тем зарождалась и надежда: если работать, учиться и очень много работать… может быть, и он, Шура Космодемьянский, окажется достойным создать картину «Гражданская казнь Чернышевского».
Теперь то и дело возникали перед Шурой, — и когда сидел он в классе на уроках, и дома, особенно перед тем, как заснуть, — отдельные зрительные образы, не связанные друг с другом детали: поверхность шершавой доски, цветок белый и рядом с ним — красный, сапог жандарма со шпорой, шпага, преломляемая над головой «государственного преступника», и… глаза, глаза Николая Гавриловича Чернышевского! Теперь, когда бы ни посмотрел Шура на портрет Чернышевского, его глаза неотступно преследовали Шуру, как будто укоряли его, чего-то ждали и в то же время настойчиво требовали.
И вот, оказывается, Зоя тоже думает о гражданской казни Чернышевского. Сестра догадалась, она поняла, какое значение должна иметь для Шуры мысль о картине.