— Дежурный, откройте, пожалуйста, окно — сегодня очень тепло.
Шура Космодемьянский постарался как можно скорее взобраться на подоконник и опустил верхнюю фрамугу оконной рамы. Ворвалась свежая струя воздуха. Все вздохнули с облегчением.
На этом дело еще не закончилось.
Едва Иван Алексеевич приступил к объяснению задания, которое он собирался дать на дом, Лида Бояринцева и Ната Беликова громко прыснули от трудно сдерживаемого смеха. Дима Кутырин внятным шепотом сказал: «Даже шкелет осуждает Витьку!» Все посмотрели на человеческий скелет, стоявший около стены у окна, и тут уж рассмеялся весь класс.
Нижняя челюсть у скелета, укрепленная на медной пружинке, вздрагивала и слегка покачивалась под сильной струей воздуха, врывавшегося в комнату через открытое окно. Создавалась полная иллюзия, что скелет недоволен и что-то бормочет. Зоя тоже не могла удержаться от смеха и, по своему обыкновению, — раз уже это с нею случилось, — искренне расхохоталась от всей души.
Язев сначала не понял, что происходит, он сильно побледнел и поднялся со стула. Болезненно сведя брови к переносице, он не поднимал головы и смотрел на стол, ожидая, что будет дальше. Потом он поднял голову и, поняв наконец, в чем дело, показал Шуре Космодемьянскому жестом руки, что надо отодвинуть скелет от окна. В классе стоял шум, но Шура правильно понял жест Ивана Алексеевича, и челюсть у скелета больше не тряслась.
Когда стало тихо, Иван Алексеевич сел и сказал с горькой улыбкой, слегка наклонив голову в сторону скелета:
— У Терпачева появился опасный конкурент по части умения отнимать у класса драгоценное время.
С этой минуты урок больше ничем не нарушался. Правда, Иван Алексеевич не успел никого вызвать, но заданный им на следующий раз материал он объяснил с обычным своим совершенством, опять сумел увлечь ребят, и они слушали его с напряженным вниманием.
Раздался звонок. Иван Алексеевич закрыл книгу, но не ушел из кабинета. Из ребят тоже никто не вставал — ждали, как поведет себя Терпачев и что ему скажет Иван Алексеевич.
Поднялся с места один только Терпачев; он подошел к Язеву уже не такой небрежной походкой, как можно было от него ожидать, — он понимал, что для него сейчас наступает серьезное испытание: глаза всех были устремлены только на него; во что бы то ни стало нужно не потерять собственное достоинство. Он ни на одну минуту не забывал, что Люся Уткина тоже смотрит на него. Он молча остановился, но так как Иван Алексеевич тоже не произносил ни слова, ему пришлось сказать:
— Иван Алексеевич, вы просили меня подойти после урока.
— Да!
Обратившись к остальным, Иван Алексеевич тихо сказал:
— Товарищи, урок закончен, — кто хочет, может идти.
Но никто не вставал. Все ждали. Иван Алексеевич, взглянув на Шуру Космодемьянского, проговорил:
— Я попрошу дежурного принести стул из учительской.
Пока Шура ходил за стулом, никто не вышел, все продолжали ждать, что будет дальше, и сидели молча. Терпачев слегка пожал плечами и, обернувшись, обменялся взглядом с Люсей Уткиной, как бы спрашивая ее с недоумением: «Это что еще за комедия?» Лицо у Люси покрылось красными пятнами; ей было стыдно за него, она не сомневалась в том, что Иван Алексеевич собьет с Терпачева фатоватый, развязный тон и он останется в дураках.
— Садитесь! — сказал Иван Алексеевич, показав рукой на стул, который в двух шагах от него поставил Шура Космодемьянский.
— Нет, я постою, — отказался Терпачев, сделавшись вдруг угрюмым, понимая, что стул для него теперь самое опасное место.
— А я прошу вас сесть! Вы уже совершенно взрослый человек. Сейчас у нас происходит уже неофициальная, так сказать, беседа, и мне было бы неудобно разговаривать с вами сидя, в то время как вы стоите.
Терпачев еще раз пожал плечами и сел на край стула, но потом решительно подвинулся к спинке стула и сел удобнее.
По-прежнему никто не уходил из кабинета.
— Скажите, Терпачев, вы когда-нибудь у себя в семье, в разговоре среди ваших домашних, среди ваших близких, позволяли употреблять площадную брань, уличные выражения?
— Странный вы задаете вопрос! — сказал Терпачев, заливаясь краской и поднимаясь со стула. — Конечно нет! — Он больше уже не садился и ни с кем не переглядывался.
А Иван Алексеевич продолжал:
— Почему же вы этого не позволяете себе?
Терпачев молчал, совершенно пристыженный, хотя Иван Алексеевич ничего особенного еще и не сказал.
— Вы молчите? — спросил Иван Алексеевич, больше не предлагая ему сесть. — Тогда я сам отвечу за вас: вы не делали этого, не употребляли в кругу семьи площадной брани потому, что для вас уже ясно, что такое поведение дома недопустимо. На эту ступень культуры вы уже поднялись. Но следующая ступень для вас пока недоступна. Вам только предстоит подняться на нее. И вот, когда вы подниметесь на следующую ступень культуры, тогда вы поймете, что делать вид, будто, кроме вас, никого на свете больше не существует, недостойно культурного человека. А теперь, — закончил Иван Алексеевич, — прошу вас взять этот стул, на котором, хорошо, что это вы сами почувствовали, сидеть вам еще рано, и отнести его в учительскую.