В сарае отряхивались, шумно дыша, ее брат Шура и Ярослав. Следом за нею перескочила порог Лиза Пчельникова, сразу как-то осунувшаяся, словно вдруг похудевшая от быстрого бега; она тяжело дышала и торопливо облизывала посиневшие губы; растрепавшиеся волосы прилипли к ее мокрому лбу.
Блестела голова от дождя и у Зои, короткие мокрые волосы плотно, как прилизанный парик, обтянули голову, делая ее совершенно похожей на мальчишку с торчащими, резко выделяющимися теперь ушами. Намокшая материя кофточки, как пластырь, приклеилась к телу, и это вызывало у Зои стыдливое чувство. Отойдя в дальний угол сарая, она отвернулась от мальчиков и старалась отлепить кофточку от кожи, расправить ее на груди.
В это время раздался удар грома, более резкий, чем все предыдущие. Лиза вобрала голову в плечи и присела, но тотчас же выпрямилась и сама же смущенно рассмеялась над своим испугом.
Ярослав стоял в сарае ото всех в стороне и молча обтирал носовым платком шею и уши.
Никого не стесняясь, Шура принялся стаскивать с себя туго подававшуюся, мокрую рубашку, чтобы как следует отжать ее.
Лиза что-то сказала, с трудом приоткрыв рот — ее сильно знобило. Она скрестила на груди руки, обхватив ладонями плечи, и так старалась согреться.
Никто не расслышал, что она пролепетала, над самой головой гудела от потоков воды низкая железная крыша. Дима Кутырин подставил ухо к вздрагивавшим губам Лизы и потом, как во время детской игры «в телефон», улыбаясь, пересказал Зое на ухо: «Передай своему брату: завтра собрание!»
— Само собой разумеется — завтра собрание! — крикнула Зоя так громко, что ее услышали все.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
В понедельник, едва раздался звонок, зовущий к первому уроку, в класс вошел Иван Алексеевич и, не дожидаясь, пока все займут свои места за партами и успокоятся, объявил:
— Прошу участников безобразия, которое здесь было совершено в субботу, зайти ко мне в кабинет после первого урока.
О пустой бутылке Язеву доложила мать Пети Симонова еще в субботу после уроков. Все ребята успели уже разойтись по домам, поднимать же разговор об этом чрезвычайном происшествии в саду, будоражить ребят во время работы Иван Алексеевич считал недопустимым.
Никто не посмел отрицать свою вину. Язев и не сомневался, что так оно и будет. Но он по-настоящему был поражен, когда после стука в дверь и разрешения войти первая переступила порог его кабинета Зоя Космодемьянская. За нею шли Терпачев и Шварц, имевший несчастный, униженный вид: уши у него так горели, точно ему только что кто-то надрал их. Последним вошел и закрыл за собою дверь Ярослав Хромов.
Язев спросил Зою:
— Зачем ты здесь, я тебя не звал!
Зоя, и без того стоявшая ближе всех к Язеву, после его вопроса сделала еще шаг вперед и заговорила:
— Я считаю себя виноватой больше всех. Я видела бутылку, я знала, что она находится в классе. Я могла бы все это предотвратить и ничего не сделала. Можно было бы налить в бутылку простой воды и чем-нибудь подкрасить, это произвело бы ничуть не меньшее впечатление на Коркина.
Язев взял один из стульев, стоявших у стены, и, перенеся его к окну, сказал тихо и этим сразу отделил Зою от остальных:
— Сядь и не мешай нам!.. А вам вот что скажу, — произнес он суровым голосом, выйдя на середину комнаты: — Вы совершили постыдный поступок! Вы осквернили школу, то есть то, что для всех нас является святым!
Язев долго молчал, переводя глаза с одного на другого: то на Терпачева, то на Хромова или же на Яшу Шварца. Никто из них не отвечал на его вопрос, потому что он и не требовал ответа. Все стояли молча, и каждый смотрел в пол, не выдерживая взгляда ясных, суровых глаз.
Язев продолжал:
— То, что вы сделали, вызывает у нас презрение. Уходите, мне тяжело с вами говорить! На сегодня вы лишаетесь права сидеть рядом с теми, кто пришел сюда учиться человеческому достоинству. Но после того, как ваши товарищи закончат трудовой день, вы обязаны явиться на собрание, которое состоится после уроков. И вы будете отвечать перед всем коллективом. А сейчас уйдите из школы, вы ее недостойны!
Никогда Зоя не думала, что она может увидеть Ярослава таким, какой стоял он сейчас перед Иваном Алексеевичем, рядом с Терпачевым и Шварцем: бледное его лицо было спокойным, но верхняя губа, затененная чуть наметившимся золотистым пушком, все время дергалась, дрожала. И это производило самое тягостное впечатление. Хотелось встать, подойти к Ярославу и прижать пальцем губу, лишь бы она так невыносимо не дергалась. Зоя не могла больше-смотреть на него, перевела взгляд на Шварца.