ГЛУПО! И зачем это mamane прикармливать всяческих попрошаек!
Я отхожу только после этой мысли. Надо бы расставить точки над i. В конце-концов, из-за чего, собственно, я разошелся? Понятия не имею…
И ангел вострубил, вострубил…
Банально? Да. И несвоевременно. Но почему-то думается именно об этом.
Встань! — Это он мне. — И иди под руку мою. И спасение твое неизбежно.
Я как-то заметил, что число людей, которые хотят спасти тебя (естественно, за твой же счет) — растет с каждым божьим днем. Вот и еще один спаситель пожаловал. Он меня спасет! Но это же глупо! Как он спас Елену Романовну? Или ту длинноволосую суку, что тащилась под Листа посреди моей комнаты? Но тут, под давлением всех этих гиблых и блеклых мыслей я начинаю постепенно просыпаться. Вот эта пленка, что была над миром — она немедленно исчезает. Эта рваная пелена — за которой дождь и снег, за которой грязь — но ты ее, эту грязь уже отчетливо видишь… Я хочу сказать, что название болезни — это первое из лекарств. Оно же и самое опасное. А я теперь был нагим. Мое сознание лежало перед его свинцовыми глазами, подобно мотыльку без крыла — еще сопротивлялось, но никуда уже подеваться не могло. И именно с этого времени меня не покидает ощущение определенной отчужденности, инородности, особенно в ретроспекции событий, которые так быстро свалились на мою непокрытую голову.
Вопрос не в том, кто спасется. Вопрос в том, каким образом ты спасешься. Спасение требует полной отдачи.
Спастись, согрешая по вечерам и вымалывая прощения изредка, когда начинает давить сердце от выпитого алкоголя невозможно. Или ты тут — или с тобой Сатана. А это есть смерть. А это есть тлен. А это есть вонь земная.
Важно не само движение: движение преследует нас постоянно. Важно как двигаться. Никто не пройдет Дороги до конца. Мы только приближаемся к Альмутасиму, но важен именно этот процесс — приближения.
Я — есмь Свет. Я — есмь твердь земная. Я — дыхание чистого неба. Я — это Он…
Глухо. Он спускается ко мне. Глухо. Так лают собаки в непросветную муть украинского заката. Глухо. Так воет безысходная печаль, гуляя над серым обрывом.
И Ангелъ вострубилъ…
И Ангелъ вострубилъ…
И Ангелъ вострубилъ…
И Ангелъ вострубилъ…
И Ангелъ вострубилъ…
И Ангелъ вострубилъ…
И Ангелъ вострубилъ…
ИвиделъяислышалъодногоАнгелалетящегопосрединебаиговорящегогромкимголосомъгорегореживущимназемле
VI
ОРГИЯ
Она будет Девой. Смотри на нее. Разве она сама — не создание чистоты и света? (от нее несет тяжким смрадом немытого тела, руки медленно разглаживают волосы на лобке, скрученные в тонкие завитки) При всей ее чистоте пятки ее на удивление покрыты толстым слоем грязи. Видишь — она будет Девой. Ты можешь взять ее, пока мы не Начали.
Начали что?
Начали начало начал…
Он не говорит — он утверждает. Его слова — непререкаемая выдавленная мысленная зубная паста. Приторная и до тошноты мятная. Это также противно, как нечистые тела под тонким полотном белой льняной рубахи…
Настало время для Игры. Время. Я нужен им. И она — пойдет со мною.
Где ты нашел ее?
Там много таких.
Но зачем она нам?
Она — Лучшая из того, что осталось. Женщина — всегда привлекает. Чистотой… — и он громко рыгнул, нехотя подчеркнув особую пикантность происходящего.
Женщина — суть земли.
Женщина — отрицание Смерти — через жизнерождение.
Женщина — это наш славянский фетиш…
Так ты — славянин?
Я — это Он…
И только теперь я замечаю на его мокрой от пота спине мелкую чуть розоватую сыпь.
Ее высокопревосходительство Маман…
Соль земная — mamane?
Но это же бред, господа! Бред…
Когда я первый раз пошел на серьезное свидание с девушкой — нас застал дождь. Мы тогда пробежались по залитой водой улице и еле-еле укрылись в тесной беседочке на краю парка. Недалеко стоял деревянный домик. В нем жил какой-то старый учитель музыки. К нему не приходили даже на репетиторство. Несколько раз я видел его, несущего узелок с кефиром и буханкой хлеба, похоже, ничего более он и не употреблял. Сухонький, одинокий, но в тоже время какой-то прямой — при всей его старческой сгорбленности. Окно его дома было открыто. Он играл на фортепиано. Я уверен — что это именно он играл — музыка несколько раз прерывалась, раздавался чуть скрипучий старческий кашель. И все продолжалось с той же ноты, на которой произошла заминка. И тут он заиграл рапсодию Листа. Без единой паузы, как на концерте в Кремлевском дворце съездов… И в этот самый момент я начал расстегивать ее блузочку: пуговку за пуговкой. И вот тогда…