И тут Карай повел себя совсем неожиданно. Вместо того чтобы остановиться, обнюхать свою подружку — я вспомнил, как азартно они играли при луне, — он вытаращил на нее глаза, будто увидел впервые в жизни. Кирпичеобразная бородатая морда породистого интеллигента выразила явное отвращение. Возмущенно тряхнув головой, так, что треугольные уши хлопнули, он старательно обошел опешившую собачонку и гордо, не оглядываясь, затрусил впереди наблюдавших за ним моих спутников. Его целеустремленная походка и озабоченный вид свидетельствовали о том, что произошло какое-то недоразумение, эта странная, уродливая мадам приняла его за кого-то другого — он и знать-то ее не знает! Чуть позже я посмотрел в его карие бесстыжие глаза и только покачал головой: «Ну и фрукт же ты, кобель!» Он отлично понял меня — отвернулся, вздохнул и мотнул головой в сторону родственников: мол, таким только попадись на зубок — житья не дадут, засмеют!..
А насмешек над собой Карай не терпел. Если подшучивали над кем-нибудь другим, он с удовольствием принимал участие в общем веселье — прыгал, лаял, дурачился, но лишь только сам становился объектом шуток — тотчас примолкал, втягивал голову в плечи и настороженно смотрел насмешнику в глаза. Если тот не унимался, откуда-то из глубин собачьего нутра, нарастая, поднималось глухое грозное рычание. Оно становилось все громче, верхняя губа начинала дрожать, приподниматься, открывая белые острые клыки. Если и это не помогало, он мог в сердцах броситься на шутника и немного потрепать за брюки или цапнуть за руку, правда, несильно: в этом отношении он всегда следил за собой — с его клыками ничего не стоило прокусить руку или ногу, но за все время, что он жил у меня, никого всерьез не покусал, даже запьянцовского мужичонку Лешку Паршина по прозвищу Мухомор.
6
Мухомор появился в Куженкине давно. Попал он сюда случайно: с пришлой бригадой шабашников — раньше таких много слонялось по деревням и селам — нанялся строить дом вдове Боровой. Дом срубил, да так и остался у вдовы — в новом-то доме. Мужичонка он был из себя невидный, щербатый, с вечно красным — морковкой — носом. Даже удивительно было, что нашла в нем дородная, с ястребиным взглядом вдова Боровая. Как бы там ни было, Паршин остался при ней навсегда. Поговаривали, что скорая на расправу вдова иногда его поколачивала, когда он, держась за заборы, представал перед ее грозными очами в непотребном виде.
Мастер он был на все руки: мог плотничать, столярничать, сапожничать, клал печи в избах, резал скот, птицу, кроликов. Из выделанного меха шил рукавицы, зимние шапки.
У нас Мухомор заменял сгнившие рамы. Работал он не спеша, обстоятельно — с месяц, не меньше, провозился с этим делом. Тут-то я с ним как следует и познакомился. Был он невысокого роста, кряжистый, почти без зубов — наверное, поэтому редко улыбался. Правда, когда бывал сильно нетрезв, на лице его появлялась беззубая улыбка младенца. Почти всегда ходил заросший белесой с рыжинкой щетиной. Возраст Мухомора трудно было определить: ему можно было дать и пятьдесят и все семьдесят, кому сколько не жалко. Сам он утверждал, что ему сорок девять, причем сколько лет я его знал, ему все время было сорок девять.
С Караем у Мухомора сразу установились прохладные отношения. Мой пес не любил пьющих людей. Мухомор же любил подразнить Карая. Видно, ему было скучно одному тюкать топором и шаркать рубанком, он и вел долгие беседы с псом. Пока он молол всякую чепуху, Карай еще терпел, но как только начинал дышать на него перегаром, тыкать в нос корявым пальцем и дергать за бороду, называя его дремучим дедом, пес возмущался и уходил в будку, обиженно ворча. Но настырный мужичонка не отставал, совал задубевшую руку в конуру и вытаскивал оттуда Карая за толстые пушистые лапы. Тут уж пес не выдерживал: громко рычал в лицо, хватал зубами за руки, но довольно осторожно. Это еще больше раззадоривало Мухомора. Он, разевая беззубый рот — впрочем, у него еще оставалось с десяток зубов, растущих вкось и вкривь, — громко хохотал, возмущая Карая. В конце концов тот вскакивал в коридор, а оттуда по узенькой крутой лестнице с трудом вскарабкивался ко мне на чердак. Носом отворял дверь и укладывался под дощатый стол, за которым я работал, и долго еще возмущенно ворчал, жалуясь на Мухомора.
Несмотря на все причиняемые ему неприятности, однажды Карай спас Лешку Паршина от верной смерти. Случилось это жарким летом. Мухомор в компании приятелей загулял на берегу узенькой речушки Ладыженки. В этом живописном месте на равнинном лугу растут огромные редкие сосны. В грибную осень прямо в пожухлой траве можно собирать крепенькие грибы-боровики. В летние праздники сельчане всегда тут устраивают общественные гулянья. Дело было под вечер. Собутыльники понемногу разбрелись по домам. И как так случилось, что он сунулся своей плешивой головой в речку, ни он, ни кто другой не знает — то ли захотел попить, то ли освежить гудящую голову. Но как бы там ни было, он оказался в речке, только ноги в кирзовых сапогах остались на берегу. И хотя тут было мелко, да и вообще, как говорится, вся речка — воробью по колено, Лешка захлебнулся и, посучив ногами, затих. Каким-то образом здесь оказался Карай — я уже говорил, что он в Куженкине пользовался неограниченной свободой. Увидев, что Мухомору почти пришел конец, пес попытался вытащить его из речки за ноги, но, стащив один сапог, отказался от этой затеи. Предпринял он еще одну безуспешную попытку: вцепился в штаны и, упираясь лапами в сыпучий песок, потащил. Штаны содрал с Мухомора почти до половины, а самого не смог даже сдвинуть с места. Тогда Карай уселся рядом с захлебнувшимся бедолагой и истошно завыл. Проходившие по опушке леса парни услышали этот жуткий вой и прибежали к речке. Вытащили недвижимого Мухомора и с трудом откачали. Он потом, надо полагать — в шутку, утверждал, что из него вылилось ведро «ерша»: вода-то внутри перемешалась с водкой!
А в поселке после этого случая говорили, что пьяного сам бог бережет. Бог богом, но спас Лешку Паршина Карай. Казалось бы, уж после этого-то случая Мухомор изменит свое отношение к псу — как бы не так! По-прежнему привязывался к нему, дразнил. И даже придумал такую шутку: зажимал одной рукой голову Карая, а другой совал ему в рот бутылку с остатками красного вина. Увидев однажды такое, я выговорил ему. «Не с кем выпить-то! — оправдывался Мухомор. — А собаки, они могут. Говорят, в городе есть такие, что с утра околачиваются у пивных ларьков…»
Надо сказать, что мой пес совершенно не терпел насилия одного живого существа над другим. Я это знал лучше всех. Когда у меня еще была семья и мне приходилось строго разговаривать с сыном, Карай тут же вмешивался, начинал наступать на меня, рычать, показывать клыки. И если жена налетала на меня — а такое случалось, — он тотчас же становился между нами, всем своим видом показывая, что не потерпит в доме скандала. Больше того, увидев на улице, что разгневанная мать замахивается на свое провинившееся чадо, Карай налетал на нее и яростно облаивал.
Это свойство Карая стало причиной того, что однажды он все-таки цапнул Мухомора за руку — крепко и ни за что. Мой дядя, пенсионер, — он не первый год летом разводил кроликов, — попросил Мухомора зарезать одного к празднику. Привычный к таким делам, Паршин вытащил из клетки зверька, схватил за задние лапы и размахнулся, чтобы ударить его по голове колотушкой. В ту же секунду в запястье Мухомора впились собачьи клыки. Опешивший Лешка выронил палку и выпустил кролика. Карай схватил злосчастное орудие убийства и, отбежав в сторону, принялся с яростным рычанием крошить его клыками на мелкие части.