Был канун Нового года, и парк, украшенный фонариками, пока еще не горящими, но все равно нарядными, смотрелся празднично.
Повсюду бегали дети, ходили тепло одетые люди, все в приподнятом настроении, какое бывает практически у каждого перед главным праздником в году. Удивительно, но даже став взрослыми, и давно уже зная, что Деда Мороза нет, что это все выдумки, да и самому празднику не так уж много лет, чтоб верить в чудеса, мы, тем не менее, продолжаем это делать.
Я шла, дыша морозным воздухом, и почему-то вспоминала, как мы в прошлом году с Севой наряжали елку. Смеялись, потому что никак гирлянда не хотела загораться, искали причину, а затем Сева, достав старенький паяльник и припой столетней давности, непонятно, каким образом вообще у него сохранившийся, сидел за кухонным столом и паял слабое место в гирлянде.
И да, можно было бы купить новую, в конце концов, сейчас полно недорогих и красивых вариантов, но эта старая гирлянда, доставшаяся Севе еще от его дедушки и бабушки, была очень дорога нам, да и интересно было своими руками что-то вернуть к жизни…
Я никогда в руках паяльник не держала и не знала за своим мужем таких талантов, потому смотрела во все глаза, как на чудо…
А Сева, поглядывая на меня искоса, прятал довольную усмешку и спокойно объяснял, как нужно правильно плавить припой, как паять, как держать потом спаянные детальки…
Ему, наверно, очень нравилось неприкрытое обожание в моих глазах…
А потом мы вешали починенную гирлянду на елку, радовались, что горит, долго целовались возле нее… И занимались любовью прямо на ковре, под украшенной, остро пахнущей хвоей елкой, а гирлянда подмигивала разноцветыми огнями… И не было на свете женщины, счастливее меня.
Я села на запорошенную снегом лавочку и зажмурилась, на мгновение представив себе, что нет этих четырех месяцев, нет этого нескончаемого ужаса… А есть просто Новый год, и я иду домой, прикидывая, чтоб бы такого интересного приготовить на праздничный стол, чем удивить мужа.
А он придет вечером, пахнущий холодом и чуть-чуть выхлопными газами, обнимет меня, поцелует сухими морозными губами… И мы снова будем наряжать елку… И, может, целоваться… И…
Щеки отчетливо онемели, и только когда их принялся кусать мороз, я поняла, что плачу. Просто плачу, запрокинув лицо к серому декабрьскому небу.
Мимо шли веселые люди, у каждого из них была своя жизнь, свои планы, елки, гирлянды, поцелуи, идеи для праздничного стола…
А у меня этого ничего не было уже. И не будет.
Только сейчас, сидя под мерно падающим, таким новогодним пушистым снегом и ощущая, как застывают на щеках горячие слезы, я со всей отчетливостью осознала, что не будет больше у меня никогда веселого ожидания праздника, пахнущего хвоей и мандаринами, мигающей гирлянды, холодных с мороза губ любимого человека. Ощущения покоя и безопасности. И огромных, безбрежных настоящего и будущего.
Как я, оказывается, счастлива была все это время!
Злясь на свою неблагодарную работу, на своих учеников, на начальство, бесконечно требующее невозможного, на гудящие по вечерам ноги, на маленькую зарплату, безденежье, отчаянные и бессмысленные попытки завести детей… Иногда на холодность мужа даже злясь! Я была все это время счастлива. И не осознавала этого!
И только потеряв, поняла…
Слезы текли по щекам, застывали тут же, потому что мороз был градусов десять, и щеки ощутимо кусал.
Надо было идти, дома ждал беспомощный, полностью зависящий от меня теперь уже до конца жизни человек… Он не виноват в том, что случилось. Никто не виноват, кроме тех тварей, что избили его. Их, кстати, не нашли до сих пор. И даже дело закрыли, о чем мне любезно прислали уведомление…
Какие-то подонки походя, неизвестно зачем, просто уничтожил мою, как оказалось, такую счастливую жизнь. Просто забрал у меня любимого человека, оставив от него лишь оболочку.
И я только теперь, кажется, до конца осознала это.
– Не плачьте, – кто-то сел рядом со мной, несмело дотронулся до ладоней, тоже заледеневших уже, потому что перчатки я забыла дома еще с утра.
Я с трудом разлепила уже успевшие схватиться ледком от мороза ресницы и, поморгав, посмотрела на того, кто зачем-то нарушил мое горестное одиночество.
Женщина, пожилая женщина из тех, кого никогда, наверно, не назовут старушкой, слишком уж худа, острая какая-то, словно из одних углов состоящая: нос, подбородок, странного вида шляпка. И пальцы тонкие, лежащие на моих, тоже острые, с выступающими костяшками.