В соколичем доме жарко натоплено, а все из-за нее, из-за Дубравы. Привез Роман разом осиротевшую девушку из-под Рязани чуть живую, в жару метавшуюся. Не одну ночь просидели в бдении у постели раненой рязаночки отец с сыном, деля с ней и боль потери близких ей людей, и горечь от нанесенных обид владимирскими дружинниками. Силы медленно возвращались к девушке. Только через два месяца встала она с постели, доставив этим радость не только Федору Афанасьевичу и Роману, но и Юрию, который стал частенько бывать в соколичем доме. Поначалу Дубраву тяготило присутствие княжича. В нем она видела причину всех своих бед. И даже когда Роман рассказал девушке, что Юрий спас ей жизнь, изменив направление удара сабли, она не поменяла своего отношения к княжичу. Но сердце девичье отходчиво…
Рана на плече затянулась, но частенько о себе давала знать, ибо, приняв на себя обязанности хозяйки дома, Дубрава взвалила на свои плечи и нелегкую женскую работу. Но и Роман, и живший в услужении Семка суздальский, и сам Федор Афанасьевич помогали ей во всем, относясь к ней один — как к сестре, другой — как к хозяйке, третий — как к дочери. С появлением Дубравы дом наполнился душевным теплом, добротой и радушием. Одно омрачало Федора Афанасьевича: частые посещения Юрия, его пылкие взгляды, подарки. Видя, что и Дубрава оживляется с приходом княжича, Федор Афанасьевич мрачнел еще больше. Он понимал, что влечение Юрия к безродной рязаночке принесет ей боль и огорчения.
— Что-то тихо у нас ноне, — потягиваясь так, что косточки хрустнули, громко произнес Федор Афанасьевич и, глянув на вяжущего рыболовную сеть сына и склонившуюся над шитьем Дубраву, предложил: — Роман, Дубравушка, спойте, потешьте душу. Не то ветер за окном такую тоску нагнал, что впору самому завыть.
— А какую же песнь завести? — мягко улыбнувшись, спросила девушка. — Порознь-то мы их немало знаем.
— Спой одна. Романа я уже, почитай, лет десять слушаю, а твой голосок для меня нов. Душевный голосок. Отродясь такого не слыхивал.
Девушка зарделась от похвалы.
— Токмо песни-то у меня все грустные, девичьи.
— А ты спой ту, давешнюю, про добра молодца и красну девицу да про половецкий набег, — подал голос Роман.
Дубрава согласно кивнула, встала и, поправив прядь волос, выбившуюся из-под платка, тихонько повела:
Ой как тучи черные собиралися С поля Дикого, половецкого, С поля Дикого, половецкого, Грозя Русь сломать, яко веточку.
Голос глубокий, грудной.
«Вот бы ее Роману в жены. Голосиста! Лицом красна и не по летам таровата, так нет же! Роман увалень увальнем сидит! Вот девка и тянется к княжичу. Хотя виду-то не кажет, да разве можно скрыть такое… — улыбнулся мыслям Федор Афанасьевич. — А Юрий перед девицей, что петух перед курицей, не соловей, а заливается. Да Всеволод не позволит ему взять в жены простолюдинку. Великому князю нужны невесты знатных родов, чтобы брачным ложем привязать когось к земле володимирской. Вон, Верхуславу-то осмилетней отдал за Ростислава Рюриковича да и сына своего Ярослава в шестнадцать лет повенчал с дочерью хана половецкого Юрия Кончаковича, дабы было на кого опереться в своей борьбе с Диким полем. А старшего сына Константина еще в десятилетнем возрасте женил на внучке Романа Смоленского Агафье. Да и Юрий сам-то, не познав толком женской ласки, в пятнадцать лет овдовел, — любуясь девушкой, размышлял Федор Афанасьевич. — Жаль Дубраву… чует сердце, опалит она душу свою светлую костром, что называется любовью».
Краса-девица вышла на крыльцо Вышла на крыльцо, на высокое, Поклонилась добру-молодцу И сказала ему слово доброе: — Ты возьми свой меч, добрый-молодец; Прогони поганых половцев за речку. Буду ждать-пожидать с победою.
Внимая сказу, ни Федор Афанасьевич, ни Роман не обратили внимания на то, что в горницу вошел Юрий. Не желая прерывать пения, он сел на лавку тут же у входа и замер, невольно завороженный голосом и красотой девушки. Горячая волна поднялась к самому горлу, перехватило дыхание. Юрий шумно вздохнул и тем выдал свое присутствие. Девушка оборвала песню на полуслове, поклонилась княжичу поясно. Роман и Федор Афанасьевич приветствовали также поклоном.
— Чего же ты, князь, у входа, проходи в горницу, — засуетился Федор Афанасьевич. — Гость — он в радость. Дубравушка-доченька, принеси-ка нам медку хмельного, что я надысь из Мурома привез, — и, обращаясь к княжичу, добавил: — Медок-то хорош! Ты такого не пивал!