Но Юрий жестом остановил радушного хозяина.
— Не мед пить пришел я, а сына твоего, Романа, позвать за собой. Иду походом. Хочу его в войске своем видеть, — скосил глазом княжич на остановившуюся в дверях горницы Дубраву. — Посылает великий князь меня с дружиною поучить уму-разуму князя пронского Михаила да Изяслава Владимировича — князя рязанского. Не уймутся никак князья, злобствуют. Пожгли землю московскую, села разорили, мужиков посекли, грозятся Володимир воевать.
— Куда им! Разве то воины? — усмехнулся в бороду Федор Афанасьевич и осекся, увидев гневно сдвинутые к переносице брови Юрия.
«Чего же это я, старый пень, вовсе глузду лишился! Княжич перед девкой красуется, а я его супротивников умаляю!»
— Это я к тому, — поправился Федор Афанасьевич, — что супротив великого князя им не устоять.
— Им и против меня не сдюжить, — уверенно произнес Юрий и, обернувшись к Роману, спросил: — Так пойдешь со мной на бунташных?
— А чего не пойти? Пойду, коли батюшка твой отпустит меня. Я для него списки делаю с ромейской книги.
— Не твоя печаль, отпустит, — уверенно произнес Юрий. — К нему вчера епископ Никифор двух монахов прислал, так они ромейскую грамоту разумеют и зело споры на руку. Так что, великому князю ты теперь без надобности. Токмо седьмица на сборы дадена, поспеши! — кивнул Юрий Роману и, не увидев в горнице Дубраву, порывисто шагнул в двери.
Девушка поджидала его в сенцах.
— Ты, князь, береги себя, — прошептала Дубрава чуть слышно. Неожиданно она прильнула телом, обвила его шею руками. Накинутая на плечи шуба упала к ее ногам. — Я буду молиться за тебя, — и еще тише добавила: — Люб ты мне, князь. Так-то люб, что и жизнь не в жизнь, и свет не в радость.
Княжич оторопело замер, безвольно опустил руки. Больно неожиданным было признание девушки, до недавнего времени отвергавшей все его ухаживания. Юрий, в свои девятнадцать, уже не раз бывал в горячих объятиях и краснощеких, пышущих здоровьем, ядреных дворовых девок, и пылких, страстных половчанок, купленных для услады гостей купцом Никодимом. Но спасенная им рязаночка и манила его прелестью своего стана, крутизной бедер, мягкой припухлостью губ и в то же время пугала. В ее огромных, черных зрачках, под длинными густыми ресницами, таилась такая всесжигающая страсть, что Юрий, осознавая это, и желал, и боялся.
— Ты молчишь? — дрогнула голосом девушка. Она быстро отстранилась и, чуть сдерживая рыдания, проронила: — Коли так, прости меня, князь, речи неразумные, что открылась ненароком, что помыслила о тебе.
Девушка подхватила с пола шубу и хотела было уйти, но Юрий удержал ее за руку:
— Постой, Дубравушка. Это ты прости меня, что не сразу слов твоих уразумел, что стою перед тобой, яко древо бессловесное. Не чаял я услышать такое! Ведь ты еще с Рязани запала мне на сердце, завладела думами моими, сна лишила. С другими-то я говорлив, а гляну в твои глаза-омуты, и язык будто колода, не сдвинуть. Люба ты мне, Дубравушка. С того самого первого дня!
Юрий мягко привлек девушку и припал к ее таким желанным губам.
— Прощай, лада моя. Идти мне надобно.
— Прощай, князь, — прошептала девушка. — Храни тебя Господь, — и, уже уходящего, перекрестила трижды.
2
— Долго ли нам мужиков зорить да избы их худые жечь? Словно тати по земле московской ходим! — возмущаясь, воскликнул князь Михаил. Он сидел на куче валежника, завернувшись в подбитый мехом плащ, насупленный, словно сыч. Несмотря на идущие горячие волны воздуха от пылающего костра, его знобило. Князю Михаилу в тягость было походное житье, ночевки по черным курным избам, более чем двухмесячное скитание по заснеженным лесным дорогам. Любивший домашний уют, сытое житье, размеренный, устоявшийся уклад жизни, князь проклинал тот день, когда согласился на уговоры Изяслава отомстить князю Всеволоду Юрьевичу за разорение земли рязанской, пленение рязанских князей и изгнание из Пронска. Ему хорошо бы было и в Киеве, под крылом Всеволода Чермного, да только жена его, дочь великого князя киевского, осталась в Пронске. А княжит там сегодня князь муромский Давид, посаженный на княжение Всеволодом Юрьевичем. Вот и беда у Кир Михаила: ни жены вызволить, ни в Киев вернуться.
— К Москве ходил, и что? О тесовые ворота лбы порасшибали и ушли, — не унимался Михаил.