Митяй передал эту беседу князю и сообщил, конечно, об угрозе суздальского епископа.
— Не уедет. Не пустим, — успокоил Димитрий Иоаннович своего духовника.
Он приставил стражу к жилищу Дионисия.
Однако тот упросил заступиться за него преподобного Сергия.
Святой игумен упросил великого князя, и, за порукой преподобного, епископ был выпущен на свободу.
Не оправдал Дионисий доверия святого инока и великого князя: он тайно выехал из Москвы в Константинополь.
Следом за ним поспешил в путь и отец Михаил, пробыв наместником уже полтора года.
Князь отпустил его с лаской и в знак особой милости дал ему несколько белых хартий, снабженных великокняжеской печатью, чтобы он воспользовался ими в Константинополе сообразно с обстоятельствами: или для написания грамоты от имени Димитрия, или для займа денег.
В путь отправился Митяй с большою пышностью: сам великий князь, все бояре старейшие, епископы проводили его до Оки. В Грецию отправились с ним три архимандрита, один московский протоиерей, несколько игуменов, шесть митрополичьих бояр, два толмача и, как выражается летописец, целый полк разных людей под главным начальством «большого» великокняжеского боярина Юрия Васильевича Кочевина-Олешинского.
Путь был долог и небезопасен. Великого князя очень беспокоила судьба его духовника.
Но вскоре внимание его было отвлечено тою грозой, которая надвигалась на Русь; ополчались татары.
XVI. Княжий любимец
Вернемся теперь к давно оставленным нами Андрею Алексеевичу Корееву, верному Матвеичу и его племяннику Андрону.
Долог и труден был их путь до Рязани по осенней непогоде. Но, как бы то ни было, они добрались благополучно, если не считать того, что нежное лицо Андрея загрубело от воздуха и одежда его, прежде довольно щегольская, загрязнилась и порядочно поистрепалась на ночлегах где и как попало.
С трепетно бьющимся сердцем приближался юноша к стенам Рязани.
«Что-то будет? Как-то дядюшка встретит? Брат отца, своя кровь…» — думал он, въезжая в ясный полдень в ворота города.
Он думал, что будет трудно разыскать дядю, но оказалось наоборот: первый же встречный указал его хоромы неподалеку от княжих.
— Он, знать, здесь большой человек, — не то подумал вслух, не то спросил старик Матвеич.
— И-и! Первеющий. Правая рука Князева, — последовал ответ. — А вы откуда?
— Из МОСКВЫ;
— Из Москвы-ы?! Чудно.
— А что?
— Нет так. Наш князь Москву не больно любит… Епифан-от Степаныч теперя дома: видал я, как он с церкви вернулся.
Прохожий пошел своим путем-дорогой, а наши путники двинулись к палатам Епифана Степановича.
Ближний боярин князя Олега рязанского, Епифан Степанович Кореев, смачно обедал — любил старик побаловать себя сладким куском! — когда слуга доложил:
— Спрашивают тут твою милость.
— Кто такие? — с неудовольствием спросил хозяин.
— Не ведаю… Один будто из господ, только поистрепавшись, а двое холопов. Хотели тебя немедля видеть, да я не смел пустить.
— И ладно. Не вставать для всякого из-за обеда. Скажи, коли надобность ко мне, пусть подождет.
С этими словами он отпустил слугу.
И еще добрый час жена Епифана Степановича выбирала ему на «тарель» — большая редкость в то время даже у богачей — лучшие куски. Наконец он приказал подать себе квасу и лениво добавил:
— Позови этого… ну, приезжего…
И тут же сказал жене:
— Ты уйди, мать.
Она вышла.
Старый Кореев был мужчина лет под шестьдесят, тучный, крепкий, краснощекий, с чуть заметною проседью в темно- русых волосах. У него были маленькие, заплывшие жиром глаза, часто вспыхивавшие хитрым огоньком, широкое, несколько скуластое лицо, обрамленное темною бородой, и целая шапка волос, набегавших на виски й редких на темени.
В ожидании пришельца он имел вид спесивый и недовольный.
Андрей Алексеевич, поджидая, когда его примет дядя, рисовал в своем воображении сцену свидания и расспрашивал Большерука про Епифана Степановича.
Тот отвечал очень коротко:
— Нравен малость… А ничего… Известно, боярин…
Юный Кореев нарочно не сказал докладывавшему холопу, кто он, желая поразить Епифана Степановича радостною неожиданностью.
Он готовился кинуться к дяде в объятия, расцеловать его.
Ведь родной брат отца!
Сердце юноши жаждало теплой привязанности.
Когда холоп наконец позвал его в покои, следом за Андреем Алексеевичем увязался Матвеич на том основании, что дяденька может не признать племянника.