Потом сугроб словно дрогнул, разом рассеялся, и огромный медведь, взбешенный, страшный, с приставшими комьями снега к косматой шерсти, с ревом поднялся из берлоги.
Все отпрянули, кроме князя Олега, который спокойно ждал зверя.
Медведь заметил неприятеля и, вытянувшись на задних лапах и помахивая передними, пошел на князя, переваливаясь, как утка.
Князь стоял неподвижно.
Зверь совсем близко. Слышно его хриплое, порывистое дыхание.
Вдруг Олег поднял рогатину и вонзил в медведя.
Оружие глубоко впилось. Удар был верен. Кровь оросила снег.
Медведь заревел, полез дальше, все глубже всаживая в себя рогатину и стараясь переломить ее лапой, что не позволял ему сделать охотник, зорко следя за его движениями.
Но притупился ли от лет взгляд князя рязанского, утратилась ли былая ловкость, только он сделал неловкий поворот.
Послышался треск ломающегося дерева, рогатина переломилась, как тонкая щепка.
Медведь насел на Олега и подмял под себя.
Все испуганно ахнули.
Не потерялся только один Андрей Алексеевич. Одним прыжком очутился он рядом с медведем, поднял обеими руками свой бердыш, с которым никогда не расставался, и страшным ударом раскроил череп медведю.
Зверь тяжелой массой рухнул на снег.
Старый князь лежал без чувств. Его подняли, потерли виски снегом и осмотрели. Было несколько ран, но не опасных: кости были целы.
Придя в себя, князь пожелал видеть своего избавителя.
Он обнял юношу и поцеловал.
— Отныне ты будешь другом моим, — сказал он. — Первым после меня станешь в княжестве рязанском.
Олег сдержал слово. Несмотря на молодость, Андрей Алексеевич занял место ближнего боярина князя. С ним князь часто советовался и осыпал милостями.
Время быстро пролетало.
Юный Кореев уже мог бы вернуться на родину и отнять вотчину у опекуна, но медлил возвращением: не хотелось покинуть князя, полюбившего его, как сына, и он привязался к семье дяди.
Мало видевший ласк, сирота полюбил Епифана Степановича. Тот казался ему таким добрым, истинно родным.
Старый Кореев часто говаривал:
— Ты считай меня заместо отца. Полюбился ты мне.
Порою он даже точно заискивал перед молодым племянником.
Неопытный и доверчивый юноша принимал все за чистую монету, и привязанность его с каждым днем возрастала.
Раз как-то Матвеич, поймав Андрея Алексеевича наедине, сказал:
— Юлит старый… Ты смотри не очень-то того. С опаской.
Молодой Кореев только подивился такому предостережению.
Часто он думал, что как хорошо сделал, приехав в Рязань. Там, дома, были только косые взгляды вотчина да порою ложная ласка, а здесь он нашел искреннюю ласку и родную семью.
Что он служит чужому князю, это его не беспокоило. Олег, казалось, был верен Димитрию Иоанновичу, а, кроме того, Андрей Алексеевич ведь не приносил клятвы служить рязанскому князю. Он мог свободно «отъехать», когда хотел.
На душе юноши было мирно и спокойно.
Даже мстительные замыслы относительно Некомата оставили его.
Молодой Кореев был очень незлобив от природы и если способен был причинить кому-нибудь зло, так только разве в минуту крайнего раздражения.
— Бог с ним, — решил он, — на чужое позарился — свое потеряет.
Он и не думал, что уж эта мысль сбылась, что Некомат почти нищий, мечется из княжества в княжество, из Руси в Литву, вечно боится за свою жизнь и проклинает судьбу и кается в содеянном.
Если бы Андрей Алексеевич встретил в это время своего опекуна, то, вероятно, простил бы его.
А действительно ли все были такими добрыми и ласковыми вокруг юного Кореева?
Юноша не знал, что князь рязанский, открывая перед ним якобы все помыслы, глубоко таит свою ненависть к великому князю московскому и уже ведет переговоры с Литвой, где в то время место умершего Ольгерда занял жестокий Ягелло. Старый Олег был не чета Михаилу тверскому. Наученный опытом, он понимал, как трудно тягаться с Москвой. Он притворялся другом Димитрия, а втайне строил козни и выжидал удобного случая, чтобы скинуть личину.
Юноша не знал, что все эти ласковые вельможи потому только ласковы, что к нему милостив князь. Они заискивают, низкопоклонничают перед ним, но в душе ненавидят «мальчишку».
Юноша не знал наконец, что сам этот такой добрый дядя завидует ему. Если бы он мог проникнуть в думы дяди, когда тот бродил ночною порой, как тень, по покоям, одолеваемый бессонницей, то ему пришлось бы и огорчиться и испугаться.
Он тогда понял бы, что первый враг его — дядя.
Епифан Степанович не находил себе покоя с тех пор, как его племянник попал в милость к князю.